11. Ярослав любил играть гнев: коли Петух, так и буду петушиться! Некоторая склонность к игре вообще была свойственна тому идеалу джентльмена, который он создал себе по тысяче и одному детективному роману. Его идеал несколько отличался от тех, что по тем же образцам сотворили себе его школьные товарищи: при всем ревностном подражании Ярослав немного иронизировал.читать дальше Вероятно, потому, что слишком хорошо понимал, как мало похож он на рыцарственного денди, даже если не брать в расчет пресловутую стройность и высокий рост супергероев. Но как бы ни злился Ярослав, как жестоко бы ни смеялся он над кем-нибудь — он никогда не нанес бы удара без предварительного вызова, никогда не нарушил бы слова, и о женщинах он тоже думал совсем не так, как разные верзилы из его класса, выкрикивавшие по вечерам в парках всякие глупости вслед девушкам. Впрочем, принципы тоже вещь относительная: сестру, например, можно не считать женщиной, пока ей не стукнет по меньшей мере двадцать лет. Да и сообще джентльменство, то есть снисходительно-покровительственное отношение к женщинам, начинается только тогда, когда они уже взрослые. И вполне допустимо сначала хорошенько стукнуть такую девчонку, как Вера, потом отпустить по её адресу обидную эпиграмму, и это вовсе не грубиянство, а просто начало дружбы. Не это тревожило Ярослава. Тем более что в первую их встречу она вела себя ужасно глупо и городила чепуху. Но и эта чепуха бледнела перед тем бредом, что она несла вчера! О чем это она, собственно, болтала, чем так допекла его? Такие мысли еще бродили у него в голове, когда он проснулся на другое утро, и вызывали какое-то неопределенное и приятное смятение; когда же пришла утренняя почта, смятение осталось, зато всякая приятность пропала без следа. Ярослав получил письмо от отца, составленное далеко не в нежных выражениях. «Если тебе не нравиться в Медногорске, немедленно возвращайся домой», — было написано в первых же строках черным по белому, и Ярослав понял, что отец страшно обиделся за свою любимую сестру, Ярославову тетку. Затем следовало не менее недвусмысленно, что дома, правда, никто не горит особым желанием его видеть, что вообще это пытка — иметь такого сына, и прочие подобные вещи, которые быстро пробегают глазами; наконец, что послезавтра вечером мама с сестрой будут ждать на Казанском вокзале, и горе тебе, если они прождут напрасно. В этот день, последний день в Медногорске, Ярослав, конечно, валялся на траве в саду, и вчерашняя дурацкая встреча вставала теперь перед ним совсем в ином свете. Как ни раскидывай умом, а все приходишь к одному и тому же: она необыкновенная девченка... Жаль, что она совсем маленькая, была бы хоть на три года постарше... хоть ровесницей ему... Всем этим размышлениям Ярослав пожертвовал полумиллиметром своего будущего роста. Сегодня он даже не вспомнил о своих мышцах, которые надо расслаблять, он все думал об ее сумрачном взгляде, то настолько рассеянном, что уже одно это оскорбляло, то таком проницательном и оценивающем, на какой конечно же не были способны беспомощные девицы, чьими защитниками выступали все эти Фандорины. Нет, решительно ему не лежалось сегодня в любимом уголке сада, он уже дважды подходил к живой изгороди, хотя и знал, что Вера не придет посидеть на бревнах. Сам же посылал её с этим дурацким визитом и даже не спросил, куда! Остается слоняться по улицам, не выпуская из виду угрюмый дом, в которам она живет со своей бабушкой. В гости люди ходят часам к пяти... но почему, черт возьми, нет правил на то, когда кончать визиты?! Ярослав исколесил весь городок продуманно и быстро, как только он один умел. Встречал по дороге немало девушек — взрослых и подростков, в кепках и шляпках, с сумками и без, — на каждую он взглядывал, но для того лишь, чтоб ему особенно резко бросилось в глаза, до чего же все они не такие, как Вера. Чем же отличается от всех эта пигалица, которая всего-навсего окончила седьмой класс и настолько не похожа на девушку, что просто даже унизительно все время думать о ней?! Проходив без толку битый час, Ярослав вконец разозлился и соскучился, и мысли его круто переменились. Теперь вместо Веры ему все виделась ухмыляющаяся сеструха, потому что Ярослав знал, что она непременно ухмылялась бы, если б видела, как он бродит по городской площади, кося глазом во все поперечные улицы, и не знает, куда девать себя. И конечно же она прочитала бы его мысли и принялась бы дразнить, выкрикивая испанские города и реки... О многом думал Ярослав, хотя прекрасно знал, что, о чем бы он ни думал, все это одно притворство. Он знал, что не думает, а ждет. В семь часов у него родилась уверенность, что ждет он напрасно. У ворот сахарозавода зажгли фонарь, привычный сигнал для всех, что настал час ужина, — и Ярослав потащился домой. Вдруг за первым углом заводского сада он увидел Веру. Совсем маленькая, она показалоь ему какой-то незаметной и невыразительной; она стояла, прислонясь к стене, словно не в силах сдвинуться с места. «И это чучело я так долго ждал?!» — сказал себе Ярослав, и неприветливым сделался его взгляд, а щеки порозовели от стыда. — Завтра я уезжаю! — брякнул он, подойдя к ней. — Ах, вот как, — только и сказала она. Что-то встало между ними, для чего не нашлось и слов. — «Ах, вот как», — повторил он. — Чего ты здесь торчишь? — Не знаю, — словно всхлипнула она и странно закачалась всем телом. Только теперь, при свете фонаря, он разглядел, что лицо её было не таким, какое он знал, и о каком думал сегодня целый день. Кажется, оно распухло? Или отекло? Верхняя губа будто не доставала до нижней, словно Вера оскалилась, а взгляд, который он так хотел увидеть, был совсем пустой. «Не то проревела весь день, не то...» — промелькнуло у него вместе с чувством сильного разочарования. — Чего на меня уставился? — резко крикнула она и тут же внезапно расхохоталась — хрипло, тяжело, будто глиняные черепки падали из ее незакрывающихся губ. «...не то пьяная» — с омерзением завершилась мысль Ярослава. Он уже слыхивал такой смех. — Ты что, на дне рождения где-то была? — презрительно прошипел он. — Я даже ни к чему не притронулась, — ответила Вера и, едва выговорив слово «притронулась», затряслась в новом припадке гадкого смеха. «Хорошо еще, что никто не видит», — подумал Ярослав; его ноздри расширились, как будто он уже уловил запах спиртного, и все, что он говорил после этого, было окрашено чувством отвращения. — Сейчас же иди домой, — приказал он. — И выспись. Еще ребята говорили, надо есть селедку и кислую капусту. — Конечно, я пойду домой, а то куда же. — Вера еще больше оскалила зубы. — Ждала небось здесь, чтоб я тебя проводил, а? — брезгливо осведомился он. Вера ничего не сказала, а Ярослава вдруг охватил тот самый петушиный гнев, только на этот раз ничуть не наигранный. — Я завтра уезжаю! — повторил он, испытывая какое-то победное чувство. — Хотел я с тобой попрощаться, но когда я вижу кого-нибудь в таком состоянии, сразу противно делается, я и руки такому человеку не подам. Ему уже хотелось остаться одному, и лучше всего, если б он мог сразу очутиться в Москве. Нет, даже сестра не способна была так опозорить его! Уж что-что, а в этом отношении за неё можно быть спокойным. Ярослав быстро зашагал прочь, прислушиваясь с каким-то мстительным наслаждением к тому, какими неверными будут её шаги. Но он не услышал ничего и, прежде чем войти во двор сахарозавода, все-таки оглянулся. Вера еще стояла у стены, неподвижная, как-то по-идиотски оцепенелая, настоящая кукла. Он хотел было уйти совсем, на этот раз бесповоротно и навсегда, — но тут она оттолкнулась от кирпичной стены и торопливо, как заведенная, побежала налево. «Она не домой!» — понял Ярослав, и в ту же минуту ему стало ясно, куда она побежала так поспешно. Но он уже не рассуждал. Первое движение ему подсказал Эраст Фандорин, остальное пошло само собой. Вера действительно сидела на бревне в своем уголке, который был теперь как темный сырой сарай без крыши. — Эй! — закричал он, будто окликая кого-то в непроглядной тьме, хотя ясно различал её. Она вскочила в ярости: — Ты опять тут? Чего тебе от меня надо?! И голос её опять был хриплый, совсем незнакомый. Ярослав схватил её за руку, чтоб заставить её прийти в себя. — Ну, с меня хватит! — затряс он её. — Отправляйся домой, сейчас же! Если нужно, я тебя и по лестнице втащу, только после этого не желаю о тебе слышать в жизни ни полслова! В теплой полутьме завязалась борьба. Когда Ярослав не прибегал к своим знаменитым приемам, он был ненамного сильнее Веры, и теперь он порядочно попыхтел, пока уложил её на обе лопатки и коленом придавил ей ноги. — Пусти меня, Ярослав, — вдруг всхлипнула она совсем тихо, и то что она назвала его полным именем, и к тому же едва слышно, обезоружило его куда скорее, чем отчаянное сопротивление. — И уходи, — её шёпот становился все торопливее. — Не хочу я с тобой... до самой смерти не хочу я больше никого видеть. Не бойся, ты меня в жизни не увидишь... И за меня тоже не бойся, мне ведь нет еще четырнадцати лет, меня не могут посадить... Он отпустил её, моментально выпрямился. — С тобой что-то случилось? — сообразил он наконец. — Со мной — ничего. Только я сама... я только что убила одного человека. Ярослав видел, что лицо у нее белое как мел, и она прочитала это по его лицу. — Ты дура, я с первой минуты знал, что ты дура! Нет, ты ненормальная! Ненормальная! Женька тысячу раз права! Он кричал, и его тонкий голос тоже был теперь как у пьяного. Он коснулся ее лба, нет ли температуры, но рука его испуганно отдернулась — таким холодным и влажным был её лоб. — Что значит убила? — пролепетал он. — Да что стряслось, говори все... Может, еще удастся убежать... Может, тебе завтра уехать со мной... а на ночь спрятаться здесь, за бревнами... Голова его разрывалась от множества мгновенно возникавших планов, а сердце — от сочувствия. — Никуда я не убегу. Я все уже обдумала, и я вовсе не ненормальная. Просто я хотела знать. И теперь я знаю. Будто во сне обнял он её, как беспомощную куклу, усадил на бревна, но руку свою не отнял, он крепко держал ее за плечи, которые то и дело вздрагивали в сухом рыдании или в резком режущем хохоте. — Расскажи мне все, — прошептал он, и сердце его все теснее и теснее сжимали ужас и сострадание. — Ну вот, я пошла туда... Бабушка хотела, но и я тоже хотела, так и знай, потому что я не такая дура, как вы думаете, я знала, что он будет говорить со мной о том, что такое зло и что — добро. И он сказал, что я любознательная и умная и что я нарочно забыла у него синий мячик. Он хотел засунуть его мне за блузку, а когда я не хотела, он сказал, что у меня такой же темперамент, как у одной графини, которая уже в двенадцать лет свела с ума одного князя. И что надо чокнуться за то тем самым вином, которое он привез еще из замка и которое пили тот князь с той графиней. А когда мы выпьем вино, он будет мне читать, что написал один очень умный священник, чтоб я не думала чего лишнего. — Да кто — «он»? — воскликнул наконец Ярослав, сжимая ладонью маленькое дрожащее плечико. — Этот... С Сухой улицы... Который сейчас лежит там мертвый. А я его сначала не боялась. Я никогда не боюсь, когда хочу что-нибудь узнать. Но потом он стал красный, как вино, которое он налил в стаканы, и кадык у него начал двигаться так, вверх-вниз, и он сказал, что никакого божьего суда не бывает, а если и есть какой бог, так он все равно все простит, как писал тот священник. Он все говорил, говорил, и кадык у него все прыгал... и я начала бояться. — А дальше? — Потом он говорил уже не помню что и одной рукой начал меня хватать, а я крикнула, и тогда он другой рукой закрыл мне рот, так надавил, чуть зубы не выдавил, а когда я уже думала, что он меня задушит, я вспомнила тебя... и как двину его кулаком как раз в то место, повыше кадыка... Он даже не охнул, только треснулся головой об стол и свалился на пол как бревно, точь-в-точь как бревно в засаленном халате... и уже никогда больше не поднимется! Тут из её горла вырвались какие-то звуки, и нельзя было понять, смех это или рыдание. — Где он лежит? — Да я же сказала — на Сухой улице, в своем доме на углу, около кресла, из которого лезет пакля, как кишки. Ярослав встал, старательно отряхнул одежду. Он все еще был очень бледен. — Говоришь, треснулся головой об стол? Да, здесь думать нечего, надо сходить посмотреть... А ты не трогайся с места, пока я не вернусь! — строго приказал он и пошел тяжелыми шаркающими шагами. Вера совсем съежилась, без его опоры она сидела взъерошенным воробышком, время текло, а она не сознавала этого и не видела ничего на свете, кроме собственного маленького крепкого кулачка, который временами судорожно сжимала.
Сделаю из коробка домик майскому жуку, в домике наверняка хорошо жуку.
Газировкой напою, угощу конфетой, укачаю и спою что-нибудь про лето. * Сделаю из коробка гробик майскому жуку, жизнь жучачья коротка, он теперь и на боку лапками не шевелит, ничегошеньки не ест. Сделаю из спичек крест, из бумаги тапочки, во дворе похороню... И поймаю бабочку.
Хорошо посвящать стихи другу, читать дальшеа потом, затаив дыхание, или нервно дымя сигаретой заглядывать в глаза пока читает. Ловить положения кончиков губ, пытаться предугадать слова благодарности или... или... и мысленно с ним пробегая знакомую каждую строчку, опережая на слово, или два, спросить наконец: Ну как тебе? И услышать: «Спасибо понравилось очень»
Я люблю, Когда в голове Дуют ветры, шумят водопады… Но сейчас В ней сплошное болото и падаль… Я люблю, Когда в сердце Поминутно извергаются вулканы… Но сейчас в нем тихий, теплый пепел… На кухне за стеной Звякают стаканы И тарелки… Может, уснули, А, может, подохли На часах моих стрелки… И никто не звонит… Скучно…
Я любила в тебе ребенка, Я любила в тебе поэта… Ты бросался в меня снежками И читал у подъезда стихи… Остальные же лица твои Оставляли меня равнодушной, Остальные же лица твои Наводили такую тоску!
На кухонном столе стояла роза, И строки целый день вертелись в голове: «А роза пахнет розой, Хоть розой назови ее…» Но нет, Совсем не пахла роза на столе!
«Разве можно любить человека За один единственный взгляд, За один единственный жест Разве можно любить человека?» Сама отвечу: Можно, можно, можно! Я за одно стихотворенье, Нет, за одну строку его люблю!!!"
В силу своей природной лени, только сейчас наконец заполнила профиль. Кстати, у моего дневника микроюбилей — ему исполнился месяц. Теперь он уже не новорожденный, а грудничок. Он умеет улыбаться и следить глазками. Вот так.