Проклятая мигрень... Ни думать, ни работать, не писать. Больную голову ни держать невозможно, ни улечься удобно, ни телевизор смотреть, ни читать, ни уснуть. Мой личный маленький ад.
Бедная, бедная голова... От воспоминаний остались слова, Закрываешь глаза и лишь Тьма Приходит тебя целовать.
Слеза прожигает подушку, Шипит испаряясь... и душно В комнате, доме и мире. Обменял бы на сон даже душу.
Перебираешь как четки Слова, но кому тебя слушать. И тасуешь слова и тасуешь, Будто карты и тянешься к кружке Пустой, и на нитку стиха Нижешь слова, чтоб друг к дружке Были ближе, но только лишь бусы Получаются, только игрушки Детские на тоненькой нитке. Только баранки и сушки На тоненькой нитке стиха.
Если ты увидел розу алую в хрустальной вазе, Не спеши достать свой фотик, Спешка вовсе ни к чему.
Подожди пока засохнет, И завянет роза в вазе. Переставь ее в бутылку, Треснувшую. Надломи стебель тонкий и сухой, Вот теперь-то все как надо, Можно фоткать и вздыхать.
Жалость выше, чище, больше и сильнее красоты.
Если ты увидел деву Юную в венке лиловом, Или новую машину В отраженьях облаков...
В общем, ты и сам все понял. Что ж, удачи, юный друг.
5. Ох, какого пота стоили эти испанские фразы! Во всех Вериных карманах шуршали бумажки, карандаш был исписан до последнего сантиметра, но наконец-то нужное было кое-как найдено. читать дальше«Господи, не дай ошибиться праведной душе и помоги мне узнать правду». «Покарай все злые умыслы и открой подлинную добродетель». «Научи меня распознавать добро и зло». К трем только предложениям свела Вера смысл божьего суда, к трем только фразам, которые, в общем-то, могли подойти и для письма. Как чудесно, когда в голове у тебя все проясняется! И не верится даже, что так долго над этим билась... Снова была суббота, когда Вера вырвала единственную чистую страничку из прошлогодней тетрадки по литературе и каллиграфическим почерком выписала то, что с таким трудом сочиняла целую неделю. Ура! Готово до последней точки! На этот раз солнце жарило совсем по-испански и не было никакого ветра с Пиренеев. Вера обещала бабушке взять у учительницы новые образцы для вязанья; дон Педро и дон Пабло лежали в мешочке для рукоделия, там поместилась и драгоценная страничка, которую следовало отнести на Сухую улицу. Вера шла так, будто мешочек для рукоделия поднимал ее в воздух, но едва кончился асфальтированный тротуар и ноги ступили в белую пыль, как Вера ощутила и вес мешочка, и тяжесть летнего зноя. За все дни, пока она обдумывала свою невероятно трудную задачу, она ни разу не вспомнила о старом Чудаке. Но теперь, когда в конце улицы уже был различим старенький домик, ее охватило вдруг глупое чувство, будто это не солнце слепит ей глаза, а отблеск серебряных очков, и не пыль поднимается у нее из-под ног, а едкий трубочный дым, который с каждым шагом становиться все гуще. Непонятное волнение овладело ею. Неужели надо потянуть вот за эту ручку от колокольчика? Ручка, конечно, вся ржавая! А есть ли на свете противнее ощущение, чем когда дотрагиваешься до ржавого? И что за этой дверью? Диковинки, собранные во время путешествий. Диковинки... Строго говоря, им место в музее, а музей — это что-то вроде смерти. Вера не умела толком говорить, она еще не все понимала из того, что говорят взрослые, но знала давно, что с каждым человеком приключается то, что люди называют «смерть» и что кончается на кладбище... А потом на могилках мерцают лампадки, а на небесах светит вечный свет, и для него не надо подливать масла. Об этом вечном свете взрослые не любят говорить, о нем говорят только в церкви на проповеди, но как бы там ни было, ее это не касается и никогда касаться не будет. «Надо еще исправить эти фразы», — подумала она вдруг и с облегченной душой свернула в сторону, сама не зная почему. И не было уже ни ослепительного света, ни пыли, ноги сами несли ее в «область», где сегодня было приятнее обычного — бревна сухие и теплые, «огромная охрана» вся в бархатной тени, и в этой тени так хорошо сидеть, как нигде на свете. Вера вытащила листочек с предложениями, которые она так замечательно придумала; стала читать их вполголоса, обдумывая каждое в отдельности, и для каждого старалась она найти такое слово, которое, не нарушая смысла, все-таки начиналось бы на «о». Дон Пабло и дон Педро, которых Вера выбросила из мешочка, как только пришла сюда, лениво валялись у ее ног — такие дружные лентяи сегодня, — а она долго сидела, погруженная в мысли, все менее и менее ясные. Это было совсем против правил, принятых для «области», — сидеть вот так, мрачно пялиться в пространство и не чувствовать ничего-ничегошеньки из того возвышенного настроения, которое должно охватить человека, если только он чувствует себя орудием судьбы и помощником божиим. Кто в этом виноват? Кому нужно как можно дольше оттягивать справедливое решение спора? Тут Вера нахмурилась, точно как бабушка, когда ей приходиться распускать вязанье, схватила красного злодея и с силой швырнула его об стену. Вот тебе, негодяй! Красный мяч пролетел стрелой, шлепнулся об стену, будто и впрямь собрался испустить свою грешную душу, но затем... Затем произошло то, чего не предвидело Верино негодование: отскочив от стены, мяч мелькнул мимо лица, не коснулся её поднятой ладони — и понесся дальше, прочертив синий воздух. Вера гневно повернулась вслед, успела заметить лишь красный взблеск, но и тот пропал за густою живой изгородью. И от дона Педро, грешника и злодея, не осталось в «области» и следа. Весь гнев тотчас испарился. У нее дыхание перехватило от неожиданной мысли: а вдруг это и есть то великое решение, которого она так ждет? Быть может, божий суд так и свершился без ее участия? Без всех ее прекрасных слов? Она сидела, растерянная, разочарованная, устремив взор на прутяные космы «невесты-растрепы», как вдруг эти густо переплетенные космы раздвинулись, словно под исполинским гребнем, «ограда оберегания» подалась и на границе «области», любимой, куда до сих пор не ступала ничья кощунственная нога, появился чужой человек. Вера была так ошеломлена видом босых ступней и голых коленок, чтоне сразу подняла глаза на лицо столь неожиданно явившегося. И тут раздался пронзительный, ломающийся голос: — Вот это вот брякнуло мне прямо по башке. В другой раз, может, камнем запустишь? Только теперь оба посмотрели друг другу в глаза, и взгляд этот отнюдь не был дружественным. «Слава богу, всего лишь какой-то глупый мальчишка», — сказала себе Вера, успокаиваясь. — Ну и брось его теперь сюда, не разбил ведь он тебе голову! — строго велела она. Мальчишка засмеялся так же противно, как и говорил. — Я думаю, это девушке по душе — швыряет мячиком через изгородь, а потом отдавай! — враждебно крикнул он, и Вера поняла, что слово «девушка» сказано с большой насмешкой. — Я такая же девушка, как ты господин, — с достоинством отрезала она. — И кстати сказать, мне до девушки ближе, чем тебе до этого самого господина. — Посмотрим. Тебе сколько? — спросил он, прищуривая глаз. — В мае мне будет двенадцать. Он заржал во все горло. — В мае! Значит, сейчас тебе одиннадцать лет и два месяца, если ты только не прибавила себе годик, эх ты, девушка на гусиных лапках! Не видал я таких девчонок?! Да у нас дома растет одна такая. Лупить ее мало с утра до ночи, до того нахальная и глупая! — Не удивительно, когда у нее такой брат, — заявила Вера, вся красная от злости. Одним кошачьим прыжком она вплотную подскочила к насмешнику и уже положила руку на дона Педро, которому в эту минуту простила всё его злодейство. Но мальчишка шустро пригнулся к самой земле, Вера потеряла равновесие и упала лицом в густой кустарник, ойкнув от испуга. Мальчишке становилось все веселее. Его хохоток перешел в режущий смех, а Вера с ужасом понимала, что она действительно смешна в этих кустах, из которых ей, кажется, никогда не выбраться. Однако выбралась она довольно быстро, мальчишка помог ей. — Без меня торчать бы тебе там до утра, — хвастливо заявил он, а сам все крепче сжимал дона Педро, словно и не собирался никогда отдавать его. — Ну, а теперь пора мне узнать, по чьей милости я исцарапался в этих кустах. Я всегда люблю знать, с кем имею дело. Вера теперь еще яснее увидела, какой он тщедушный и как он важничает. Значит, мальчишки тоже корчат из себя взрослых, не только Кристинка! Это отчасти вернуло ей уверенность, столь жалостным образом утраченную в кустах. — Мое имя Эльвира, — подчеркнуто произнесла она. Сейчас мальчишка был вылитая крыса — прищурил глаза и сложил губы трубочкой. Но по его лбу было видно, что он усиленно соображает. — Эльвира? — недоверчиво протянул он, морща маленький нос. — Эльвира? Пожалуй, я сказал бы, что Эльвиры не носят шапок, как у огородных пугал, — решил он в конце концов. — А я по выходным надеваю берет, — возразила Вера, но все-таки уже не таким уверенным тоном. — А главное, Эльвиры — гордые и никогда не врут. А ты какая-то здешняя девчонка, дура и врунишка. Он проницательно посмотрел на нее, и Вере стало не по себе от его испытующего взгляда. Но она и не думала сдаваться. — Я не вру, — нахмурилась она. — Меня зовут Эльвира, и вовсе я не дура. После каникул я перейду в восьмой класс, и если не считать Кристинки, которая зубрит с утра до вечера, то у меня самые лучшие оценки во всем нашем классе. Его насмешливые глаза, казалось, раскалились докрасна. — И чтоб доказать, что я не вру, я скажу тебе, как я это понимаю. Мое имя, по-настоящему, — Вера. — А «Эль»? — усмехнулся он. — Откуда оно-то у тебя взялось, врунишка Вера? — «Эль» ставится перед именем вроде артикля, — надменно заявила Вера; все это было у нее давно продумано, ей никогда и голову не приходило сомневаться в собственной правоте. — По родному языку кол, по французскому — кол с минусом, как сказал бы наш проф. После такой белиберды он даже не допустил бы тебя делать реферат. — От горшка два вершка, а рассказываешь про профессоров, будто уже в институте учишься, — насмешливо сказала Вера. Он смерил ее таким взглядом, как если бы она стояла в яме, хотя сам был заметно ниже ее ростом. — Я-то? Да я на второй курс перешел! Только я расплевался с институтом, хватит, подурачили, не желаю больше. С легкой душой показал я институту спину. Там могут блистать только такие отъявленные идиоты, каким, по-видимому, вырастешь и ты. Гамлет говорил: «Офелия, ступай в монастырь!», — а я говорю: ступай в институт, Эльвира! Давно установившиеся Верины представления о том, что такое мальчики и что — мужчины, смешались. И вообще, как далеко уводит ее сегодняшний глупый день от благородных традиций «области»! Сегодня здесь уже ничего нельзя делать! — Пожалуйста, верните мне мой мяч, — потребовала она с ледяным высокомерием. — «Пожалуйста»! Ага! Значит, я тебе все-таки внушил уважение! — усмехнулся мальчик. — А уж сестру я подавно вышколил! Она пикнуть не смеет, когда я приказываю и распоряжаюсь! — Подумаешь, она, наверно, слабенькая, — возразила Вера с прежней угрюмостью, потому что никакого уважения она не ощутила. Мышиные глазки мальчишки вспыхнули угольками. — Слабенькая? Да в ней силы на трех мальчишек хватит. Но запомни: я до сих пор не встречал такого силача, которого не отлупил бы. Я-то знаю, чем и как завоевывается уважение! Тебя, например, мне и бить не надо, только дотронусь, и повергнешься ты передо мною во прах! Верины глазки тоже загорелись. — Хотела бы я посмотреть, — тотчас заявила она, становясь в боевую позицию, как бывало, когда ее дразнил Стас. — Скажи еще раз, что хочешь, — захохотал мальчишка, который чуть не лопался от зазнайства. Вера молча, с презрением смерила взглядом его тщедушную фигурку. Тогда он как-то по-особому сложил ладонь, словно собираясь показывать теневые картинки: подогнул большой палец под указательный и средний, отчего их суставы выдались и, не размахиваясь, но довольно сильно, ткнул Веру в то место, где одбородок переходит в горло. В глазах у нее зарябило, она пошатнулась и, не в силах вздохнуть, упала на ближайшее бревно. — И таких вот элегантных приемов я знаю еще сорок девять! — победно крикнул мальчишка и исчез за живой изгородью, унося дона Педро.
4. Дом, к которому неторопливо брела Вера, стоял на противоположном конце городка, на улице, куда более оживленной и красивой, чем Сухая, хотя внешним видом скорее подошел бы к последней. Люди видели в нем осколок былого свидетеля некоторых событий, благодаря которым название города вошло в историю, и с почтением взирали на его фронтон, украшенный каменным гербом, и на его остроконечные кровли. Зато обитатели дома не вызывали никакого почтения. В темных помещениях теснились бедняки и пенсионеры, и было известно, что отсюда их не выселят до смерти, а когда они умрут, дом перестроят и превратят в музей. читать дальшеКвартиранты дома тоже знали об этом и, верно, поэтому выглядели скромно и бедно. Некоторые никуда уже не выходили, а из окон никогда не слышалось музыки, зато часто доносился кашель. В части дома, обращенной во двор, Лукашовы снимали квартиру из двух маленьких комнат и кухоньки, похожей на пещеру; им принадлежала также часть галереи, тянувшейся вдоль заднего фасада. Комнаты были набиты не только мебелью, но и разными безделушками, семейными портретами и вышивками, какие могут быть созданы только руками женщины, которой приятно смотреть, как рождается новая вещь, как множатся плоды мирного труда. И сейчас госпожа Лукашова сидела с вязаньем, толстые спицы часто-часто звякали, клубок серой шерсти, мягкий, большой, словно котенок, тихонько перекатывался по полу. Бабушка была бледна и худа, вдоль щек ее с обеих сторон свешивалось по тщательно завитому локону, и эти неестественно черные волосяные стружки легонько пружинили, подскакивали в такт звяканью спиц. Но глаза её не смотрели на ровные квадратики, которых сегодня должно было прибавиться три ряда; глаза ее никуда не смотрели. Взгляд этих глаз, застывший и будто крайне изумленный, был полон непостижимой тоски и в то же время восторженной радости. Квадратики постепенно множились, будто жили своей собственной жизнью; невыразимым наслаждением было осязать пальцами их еле заметный, мягк щекочущий рост и знать, что их не нужно касаться ни одной мыслью. Мыслью! Или это музыка прозвучала? Пролетел надо мной полусон? Только что сказала Галя: «Дорогая Катерина, я все знаю, глаза верной дружбы не обманывают! Вчера на танцах ты очень понравилась новому архитектору, бог мой, он так красноречиво сиял, когда ты танцевала с ним! Через полгода, если пожелаешь, он сделает тебе предложение, ведь он еще не женат...» Катерина вся вспыхнула розовым румянцем (и бабушка вспыхнула, только румянец не проявился у неё на щеках), обняла Галю, не сказала ни да, ни нет, но слез тут было пролито столько, что не одно ее лицо сделалось мокрым, но и лицо ее подруги. За пеленой слёз расплылось лицо подруги, как всегда внимательной и ненавязчивой, и явился Георгий, — комната превратилась в танцевальный зал, в городской проспект, в заросший парк, в рощу у реки. Потом вдруг на их месте вырос костел — сумрачный, полный зажженных свеч, и от стула до самой двери протянулся прозрачный шлейф и, как этот шлейф, волнами перекатывался шум и шепот, сладостный, возносящийся ввысь: «Самая... самая прекрасная невеста из всех, каких видел этот храм и весь наш город...» Не один молодой человек грустил в тот день, а больше всех, конечно, юноша в серой шляпе, с которым она ни разу и словом не перемолвилась, но который однажды на концерте, не отрывая от неё глаз, пел сладостную песню о дурманящей надежде... Какими упоительными словами говорили в те времена о любви... Но Георгию не нужно было петь, его голос и без того звучал негой, сердечной лаской, искренностью... А сколько чувства... сколько чувства, когда он её обнимал, целовал... Когда родился Юра, он даже заплакал, и тот юноша, в серой шляпе — он жил тогда в доме напротив, — конечно, тоже плакал, прекрасный юноша, который мечтал только о ней, хотя ему она так и не досталась... Спицы мелькали так быстро, что глаз не улавливал их движения, музыка сделалась громче, из недр полусна поднялось дыхание алых роз, и по всему телу пробежала ласковая волна, будто не серая шерсть касалась кожи, а само весеннее солнце — нежно и щекочуще, жарко и сладостно, — и с губ невольно срывались слова — не слова, а что-то вроде капель теплого дождя, крупинок сгустившегося аромата. Когда наслаждением всех пяти чувств наполнилось существо, глаза широко раскрылись, вязанье соскользнуло на колени и что-то звякнуло. Спицы? Нет — увы, то был звонок у входной двери. Движением быстрее мелькания спиц, стремительней сновидения провела она по лбу желтой рукой, поспешно схватила работу; вокруг было сумрачно, в коридоре нетерпеливо заливался звонок, и бабушка поняла: последние три ряда придется распускать. — Что ж ты так долго не открываешь, бабушка? — еще в коридоре укорила ее Вера. — Я занята работой, знаешь ведь, тебе нужен новый свитер. Весь век знаю одно — работа, работа... Вот думала, что в понедельник надо выстирать занавески, и так углубилась в эти мысли, что ничего и не слышала. А ты что делала, отчего явилась так поздно? И опять вся мокрая, носилась как сумасшедшая... Вера посмотрела на нее со снисходительным сочувствием; ей стало жаль, что она оставила бабушку одну, погруженную в такие невеселые думы. — Я тоже думала о стирке, ты не бойся, я тебе помогу. И обе свято верили, что говорят правду, одну лишь правду. Позже, когда наступил вечер, бабушка вязала с удвоенным вниманием — восемь лицевых, восемь изнаночных петель, — а Вера листала старые номера журналов, листала, наверное, в тысячный раз, и если меж нею и бабушкой завязывался разговор, то только о занавесках.
На прозрачном стекле капли-слезы блестят, Даже стрелки часов никуда не спешат… Там мелькают зонты, суетятся, бегут, Ветер треплет листву, капли в лужи растут… И пора уходить, но уже все равно, Был и будет всегда серый дождь и окно…
Взять блокнот, Писать стихи, Когда на улице дождь… Как всегда Писать стихи, Когда на улице дождь… Ну, зачем Писать стихи, Когда на улице дождь?.. Все равно Писать стихи, Когда на улице дождь!..
Распахнуть вдруг окно, суетиться, бежать, Ненавидеть, любить, не минуты не ждать, Видеть странные сны и дрожать на ветру!.. А на улице лето!.. Деревья в цвету!.. Думать, плакать, мечтать, слушать песню дождя, Промолчать, без зонта в летний дождь уходя…
— Единственное, чего люди не забывают, это нечто нераскрытое. Ничто не живет так долго, как неразгаданная тайна. <...> При условии, что она такой и останется. <...> — Богословы рассуждают о Deus absconditus — Боге, который пропал. Без объяснений почему. Потому-то мы никогда о нем не забываем.
Сколько всего Намело у порога! Страшно почувствовать... Страшно потрогать... Сколько всего Намело у порога... Сколько всего Билось в сонную дверь! Две полудохлых Рифмованных веры... Листья и тени, И тени теней... Сон неприснившийся, Стих ненаписанный, Жались в обнимку К холодной стене. Ветер холодный Нес запахи грусти, Бился об дверь — И так верил, что пустят... Окрики... крики... Белые перья... Мерзлые звезды И мертвые блики... Сколько осколков Прошедших ночей, Отзвуки... звуки... И взгляд твой — ничей.
3. Улица Сухая была дальней окраиной города, и среди её обитателей не числилось ни одного зажиточного, а тем более богатого. Под запущенными деревьями тянулись маленькие домики, и только в конце улицы стоял один побольше, принадлежавший некогда доброму отцу старого Чудака, который держал магазинчик на площади и так любил оделять детишек шоколадным ломом; но, к сожалению, он давно умер. Тогда же — а это было страшно давно, целых два года тому назад, — в городе прошел слух, будто он откажет свой домик на Сухой улице богадельне, но потом как-то так получилось, что он завещал его своему племяннику, и от этого среди взрослых произошло некоторое неудовольствие, о котором даже Вера кое-что слышала. Вскоре после этого в доме поселился теперешний старый Чудак, и о нем стали говорить, что он много ездил на своем веку, но что он человек угрюмый и полупаралитик, что где-то за тридевять земель он подхватил тяжелую болезнь и на старости лет у него отнялись ноги. И больше никто им не интересовался — только мальчишки, ходившие мимо его дома на лужок пускать змея или гонять в футбол. Они хорошо знали его улыбку, его трубку и его очки. читать дальше«Сидит ли он сегодня у окна? — думала Вера. — И не заругается, если я с ним заговорю?» Тут ведь никогда не угадаешь. Одни взрослые так и тают от противной приторной ласковости, когда с ними заговорит человек, которого они не считают равным, другие только усмехаются, надменно так, а не то и вовсе кричат: «Проваливай!» Когда заговариваешь со взрослым, всегда идешь на риск. Но риск никогда не страшил Веру. И сейчас он не пугал её. Она шла себе как ни в чем ни бывало, руки в карманах, левая сжимает дона Педро, правая гладит дона Пабло, а сама Вера делает вид, будто просто идет на лужок посмотреть, как летает новый змей, которого Стас мастерил вчера на дворе, или как старшеклассники играют в футбол. Старого Чудака в окне не было. И Вера прошла мимо, будто сердце её вовсе не приказывало ей остановиться. Но на углу она все-таки оглянулась — и смотрите-ка! На стене четко рисовалась тень длинной трубки, и эиа вновь появившаяся тень не могла означать ничего иного, как то, что именно тогда, когда Вера проходила мимо, старый Чудак подошел к окну и даже немножко высунулся из него. Ну, разве это не удача? Не сама судьба? Вера осторожно повернулась — в самом деле, старый господин лежал грудью на подоконнике, левой рукой придерживал чубук, правой — поправлял большие очки в серебряной оправе. Это было необыкновенно красивое зрелище, и Вера побрела к этому серебряному видению, еле переставляя ноги — не из застенчивости, а из расчета. Когда она подошла настолько, что едкий дым защипал ей нос, дон Пабло ни с того ни с сего на минуту превратился в обыкновенный мячик, и — тоже как будто ни с того ни с сего — он, хороший, послушный, взял да и выскользнул из руки! Вере пришлось нагнутся и побежать за ним под самое окошко. — Ай-яй-яй! — промолвил со смехой старый Чудак, вынув трубку изо рта. — Какой у тебя красивый мячик, девушка! Синий, как небо. Ты, наверное, идешь играть на лужок? — Да, — ответила Вера, даже не покраснев. — Я туда часто хожу. У меня есть две школьные подружки, и мы втроем придумали новую игру. — Вот как! — сказал Чудак. — А я в твоем возрасте уже не интересовался мячами, как маленький мальчик. Я тогда уже хорошо играл на бильярде. — И сейчас многие мужчины играют на бильярде, — чрезвычайно вежливо сказала Вера, довольная ходом разговора. — Наверное, бильярд — французское слово. — Уж не говоришь ли ты по-французски? — восхитился Чудак, а Вера покраснела от радости, что великая забота сваливается у неё с плеч. — Нет, — твердо отвечала она. — По-французски я не умею. Мне французский не нравится. Французы говорят в нос, и у них неправильные глаголы. А вообще-то мне нравятся романские языки. Наступила небольшая пауза — Чудак отложил трубку на невидимый столик и еще больше высунулся из окна. Вера могла ясно разглядеть его приветливое красное лицо в рамке белой бороды (такую носили моряки, уж не был ли и он моряком?), и борода серебрилась красиво и ласково, как дужки очков. — В твоем возрасте я, кроме игры на бильярде, знал еще много такого, чего не знают нынешние молодые люди: я говорил по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-польски... — И, наверно, по-испански? Старый Чудак ответил не сразу, он снял очки, зато широкая улыбка разлилась по всему его лицу и, казалось, даже по лбу. — Почему ты об этом спрашиваешь? Почему это тебя интересует, малютка? Вера передернула плечиками и поднялась на носки, потом повернулась вполоборота: она считала, что в таком ракурсе выглядит лучше всего. И ответила как ни в чем не бывало, словно давно была готова ко всяким расспросам: — Одна моя племянница, знаете ли, живет в глуши. И она получила недавно письмо из Испании. Она достала словари и разобрала, что в письме ей предлагают хорошую работу в одной компании. Она хочет ответить, и ей очень досадно, что не может. И вот я обещала ей поискать такого человека, который помог бы ей. Вера покачивалась на одной ножке с носка на пятку, и её охватило такое чувство, что иначе быть не может: старый господин в силах помочь и поможет обязательно. Старый Чудак так закашлялся, что должен был отойти от окна. С улицы была видна только задняя стена его комнаты, и Вера увидела, как он подошел к какому-то шкафу, открыл его и вынул книгу. — Я нашел свой старый испанский словарь, — сказал он, издалека показывая ей толстый том. —Теперь дело за тобой: заходи ко мне, перескажи ответ, который хочет послать твоя кузина, и мы с тобой вместе как-нибудь составим перевод. Впервые за весь разговор у Веры заколотилось сердце; она нахмурила лоб, быстро соображая. — Ну, так, по памяти, я не могу пересказать, — нерешительно проговорила она. — Но я хорошо запомнила смысл, мы тогда с Мариной придумывали, как надо ответить,чтоб годилось на все случаи. Лучше я этот ответ сама напишу и принесу к вам под окно, а вы будьте столь любезны, переведите его на испанский. У Веры даже дух занялся — и оттого, что все, что она говорила, казалосб ей очень убедительным, и оттого, что она сказала «будьте столь любезны», а это прозвучало не только вежливо, но и совсем по-взрослому, как у настоящей девушки. — Вот как, под окно! — засмеялся Чудак тихонько, будто старый голубь проворковал; он снова взялся за трубку, и клубок дыма выкатился из его черных губ и полетел прямо к Вериному носу. Потом старик спросил уже другим, погрубевшим голосом: — А ты, собственно, чья, девочка? — Моя фамилия Лукашова, — будто давясь дымом, еле выговорила Вера. — Лукашова... Лукашова... В жизни не слыхал. Кто твой папа? Вера перестала давиться дымом, она знала, что теперь уж будет её верх, и она проговорила фразу, которую с малых лет выучилась произносить с соответствующим выражением: — Моя мама умерла, как только я родилась, а папа умер восемь лет назад от ранения, которое он получил на войне в Афганистане. Я сирота и живу здесь с бабушкой. К счастью, бабушка получает пенсию, так что живем мы довольно хорошо. Она чувствовала, как буквально растет, говоря о таких серьезных вещах, и даже перестала покачиваться. — А она уж поди очень старенькая, твоя бабушка? — заинтересовался Чудак. — Ужасно, — с глубочайшей убежденностью ответила Вера. — Вот как! — Чудак стал снова очень мил, вежлив и услужлив. — Стало быть, вы сиротка, девочка моя... Сиротка... Хорошо еще, что у вас есть добрая бабушка, которая позволяет вам играть и бегать где угодно. Конечно, я тоже все сделаю для сироты. Но что касается письма, которое вы хотите положить мне под окно, то тут надо хорошенько поразмыслить. Разве ответственные документы кладут под окна? Он игриво погрозил пальцем и так прищурил глаза, что они превратились в зеленые щелочки, в которых, казалось, сосредоточилась вся его ласковость. — Нет уж, вы лучше приходите с этой бумажкой сюда, трижды потяните за колокольчик, и дверь сама откроется. Ладно? — Ладно! — выдохнула Вера. — Вот и чудесно! А я вам покажу мою квартиру, она похожа на притон карибского пирата, и вы увидите все диковинки — а я ведь много привез их из разных стран, — у меня тут как в музее. А если захотите и если не скажете об этом никому ни слова, я научу вас испанскому языку. А сейчас, голубеночек мой, идите, потому что скоро соседка принесет мне ужинать. К тому же, кажется, за углом околачивается какой-то мальчишка. Этих грубиянов везде хоть отбавляй. «Только не у меня в «области»!» — чуть не крикнула Вера, такая внезапная радость объяла её оттого, что наконей-то божий суд состоится. Наконец-то! Но она ничего не крикнула, только учтиво попрощалась, как давно уже научила её бабушка прощаться со старыми, мудрыми людьми, и пошла. И тотчас ступила в другую плоскость своей жизни. А старый Чудак стоял у окошка, и его серебряные очки поблескивали вслед Вере, которая шла теперь как очень воспитанная девочка, все медленнее и медленнее. — Погоди же ты, прожженная лгунья, маленькая девушка... Погоди, голубенок мой... — шептал он.
2. И вот уже «область» в поле зрения, уже миновала опасность, что именно теперь какой-нибудь любопытный, например, из бабушкиных знакомых или из школы, остановит и начнет выспрашивать, куда это Вера идет, а то еще, чего доброго, вздумает ощупывать карманы ее пальтишка и пристанет, зачем она таскает его летом. читать дальшеНет, теперь все уже позади! Показалась серая стена; окошки в ней словно проломаны, штукатурка местами обвалилась, обнажив старые кирпичи; с одной стороны к стене прилегала живая изгородь сада; он принадлежал, кажется, складу, только там никто никогда не гулял. Напротив изгороди навалена груда бревен и балок, по ней-то и пробиралась Вера в «область», в царство, где ей обеспечен покой, куда никогда не ступит нога ни одной здешней девчонки, не говоря уже о каких-то там заезжих в зеленых платьях. Вера села на одно из сырых бревен лицом к высокой стене. Справа зеленели густые кусты старого сада с мелкими листочками на длинных ветках. В народе их называют «невеста-растрепа» — их теперь повсюду сколько угодно, — но она называла их «оградой оберегания»: они так хорошо оберегали её от посторонних взглядов. Высокую безобразную стену она окрестила «огромной охраной», а бревна — «отдыхом одиноких». Как чудесно сидеть здесь! Дуй, ветер, стой закрытая, школа, зови меня, бабушка или Кристинка, — я в «области»! Некоторое время Вера сидела спокойно, погруженная в неведомый мир. Сейчас она не показалоась бы такой некрасивой, как раньше: уродливая шляпка брошена на бревно, и мягкое предвечернее сияние легло ей на лоб, высокий, ослепительно белый лоб, показывая, как густы и тонки светлые волосы, что недавно так дико торчали из-под шляпки, и как странно глубок и обращен внутрь взгляд её серых глаз, когда сердце её не испытывает страха или когда губы не смеются без нужды, когда все существо её охвачено предчувствием, хотя она сама толком не знает, что будет дальше... И вдруг «область» населилась. Предстоит божий суд, так повелела инквизиция. Дон Пабло подствердит свои права! А чужак и обманщик дон Педро на божьем суде проиграет, его предадут суду человеческому, бросят в темницу и казнят... Нет, не казнят. Дон Пабло простит его. Эльвира скажет: «Deus lo vult» «Так хочет Бог» — и негодяй Педро будет наказан только всеобщим отвращением. «Отвращение» тоже начинается на «о», — невольно отметила Вера скозь прекрасные грезы, и у неё захватило дыхание. Если б кто-нибудь неделю назад услышал то, что сказала девчонка в зеленом платье, — к ней тоже все питали бы отвращение. Она махнула рукой. Есть вещи, о которых не надо думать, даже когда сидишь на «отдыхе одиноких». «Deus lo vult, deus lo vult». Это стоит на щите красивого рыцаря-крестоносца с картинки в книге. И, пожалуй, относится ко всему, что суждено пережит человеку, — даже к самому тяжкому, самому унизительному. К тому, что суждено пережить и благородному дону Пабло, и низкому негодяю Педро. Вера сунула обе руки в карманы тесного пальтишка, быстрым движением вытащила два небольших, порядком облупившихся мячика, и губы её прошептали еще раз прекрасный девиз крестоносца. В эту минуту Вера была и великий инквизитор, и прекрасная донья, и даже старый кастильский гранд, который прижмет сейчас к груди вновь обретенного сына, передаст ему все свои родовые владения и благословит его на союз с прекрасной, но бедной Эльвирой. Только как же его устроить, этот самый божий суд? В ней вспыхнуло страстное желание быть справедливой. Она обязана верить себе, ведь сейчас она будет почти ангелом, помощником божьим, который свершит справедливость над заблуждающимися смертными и рассет все их недоумения. Вера зарделась от чистой радости, от набожного восторга перед той силой, которая ей дана. Она даже потупила сияющие глаза, словно застеснялась незаслуженной милости. И молвил великий инквизитор густым басом: — Эбро, Тахо, Гвадалквивир! В словах этих крылся глубокий смысл. Они означали: о справедливейший, рассуди сей великий спор и яви всему миру, кто же настоящий сын дона Мануэля! И не было вокруг уже ни бревен, ни облетевших листьев, ни белых шариков «невесты-растрепы», а стояла огромная толпа людей, трепетавщих в священном ужасе. И толпа эта отозвалась, моля и взывая: — Барселона, Валенсия, Мадрид, Толедо! Тогда Вера твердой рукой схватила дона Педро, красного злодея. Сейчас, сейчас... И вдруг опять пронесся холодный ветер. Не в Пиренеях, нет — у неё в душе. В третий раз на этом самом месте готовился поединок — и всегда все портил какой-то холодный голос, неожиданно раздававшийся в сердце. Будто ты помчался в темноте, бежишь, летишь и вдруг, неизвестно как и почему, чквствуешь, что еще один шаг — и ты свалишься в пропасть. Вера заметно побледнела, тяжело, неуклюже поднялась, спрятала оба мяча в карманы и вернулась в этот мир, с его школой, с бабушкой, с его страхом и тоской. «Нет, ничего не выйдет, пока все не начнут говорить на настоящем испанском языке», — поняла Вера. Мысль ее тотчас наполнилась живыми людьми, и она понуро объявила высокой стене: — Никто мне не поможет, разве один старый Чудак. С тех самых пор, как журнальные выпуски на чердаке кончились и история оборвалась как раз накануне поединка, Вера разыскивала человека, который знал бы прекрасный гордый язык людей, живущих за Пиренеями. Будто просто так, мимоходом, после урока географии спросила учительницу: «А Вы не умеете по-испански?» В ответ учительница улыбнулась и сказала немного свысока: «Нет, я никогда не испытывала необходимости в знании такого далекого языка. И прошу тебя, уделяй больше внимания собственным недостаткам, чем моим». Потом Вера спрашивала одного студента; он репетировал брата Стаса. Но он улыбнулся ещё высокомернее, чем учительница, и сказал: «Ах ты озорницаЮ спроси меня годика этак через три, только совсем о другом!» Он дернул её за ухо, и разговор на этом кончился. Нет, никто не знает испанского, кроме старичка с трубкой и очками, чья ученость всем известна. Ну еще бы, такому старому, да к тому же полупарализованному, больше делать нечего, как с утра до ночи сидеть над книгами и вечно учиться. Иногда он еще сидит у окна и смотрит на улицу через свои очки в серебряной оправе. Каждый ребенок знает старого Чудака, его трубку и его очки. И каждый видел улыбку, с какой он следит за детьми, когда они идут по Сухой улице играть на лужок, что возле кладбища. Вера покинула «область» почти в том же состоянии восторга, в каком туда явилась; она опять прошла вдоль старого сада до рокового угла, где на этот раз не стала останавливаться, и только тогда замедлила шаг: на неё снова напала застенчивость.