2.
И вот уже «область» в поле зрения, уже миновала опасность, что именно теперь какой-нибудь любопытный, например, из бабушкиных знакомых или из школы, остановит и начнет выспрашивать, куда это Вера идет, а то еще, чего доброго, вздумает ощупывать карманы ее пальтишка и пристанет, зачем она таскает его летом.
читать дальшеНет, теперь все уже позади!
Показалась серая стена; окошки в ней словно проломаны, штукатурка местами обвалилась, обнажив старые кирпичи; с одной стороны к стене прилегала живая изгородь сада; он принадлежал, кажется, складу, только там никто никогда не гулял. Напротив изгороди навалена груда бревен и балок, по ней-то и пробиралась Вера в «область», в царство, где ей обеспечен покой, куда никогда не ступит нога ни одной здешней девчонки, не говоря уже о каких-то там заезжих в зеленых платьях.
Вера села на одно из сырых бревен лицом к высокой стене. Справа зеленели густые кусты старого сада с мелкими листочками на длинных ветках. В народе их называют «невеста-растрепа» — их теперь повсюду сколько угодно, — но она называла их «оградой оберегания»: они так хорошо оберегали её от посторонних взглядов. Высокую безобразную стену она окрестила «огромной охраной», а бревна — «отдыхом одиноких». Как чудесно сидеть здесь! Дуй, ветер, стой закрытая, школа, зови меня, бабушка или Кристинка, — я в «области»!
Некоторое время Вера сидела спокойно, погруженная в неведомый мир. Сейчас она не показалоась бы такой некрасивой, как раньше: уродливая шляпка брошена на бревно, и мягкое предвечернее сияние легло ей на лоб, высокий, ослепительно белый лоб, показывая, как густы и тонки светлые волосы, что недавно так дико торчали из-под шляпки, и как странно глубок и обращен внутрь взгляд её серых глаз, когда сердце её не испытывает страха или когда губы не смеются без нужды, когда все существо её охвачено предчувствием, хотя она сама толком не знает, что будет дальше...
И вдруг «область» населилась. Предстоит божий суд, так повелела инквизиция. Дон Пабло подствердит свои права! А чужак и обманщик дон Педро на божьем суде проиграет, его предадут суду человеческому, бросят в темницу и казнят... Нет, не казнят. Дон Пабло простит его. Эльвира скажет: «Deus lo vult» «Так хочет Бог» — и негодяй Педро будет наказан только всеобщим отвращением.
«Отвращение» тоже начинается на «о», — невольно отметила Вера скозь прекрасные грезы, и у неё захватило дыхание. Если б кто-нибудь неделю назад услышал то, что сказала девчонка в зеленом платье, — к ней тоже все питали бы отвращение.
Она махнула рукой. Есть вещи, о которых не надо думать, даже когда сидишь на «отдыхе одиноких».
«Deus lo vult, deus lo vult». Это стоит на щите красивого рыцаря-крестоносца с картинки в книге. И, пожалуй, относится ко всему, что суждено пережит человеку, — даже к самому тяжкому, самому унизительному. К тому, что суждено пережить и благородному дону Пабло, и низкому негодяю Педро.
Вера сунула обе руки в карманы тесного пальтишка, быстрым движением вытащила два небольших, порядком облупившихся мячика, и губы её прошептали еще раз прекрасный девиз крестоносца.
В эту минуту Вера была и великий инквизитор, и прекрасная донья, и даже старый кастильский гранд, который прижмет сейчас к груди вновь обретенного сына, передаст ему все свои родовые владения и благословит его на союз с прекрасной, но бедной Эльвирой. Только как же его устроить, этот самый божий суд?
В ней вспыхнуло страстное желание быть справедливой. Она обязана верить себе, ведь сейчас она будет почти ангелом, помощником божьим, который свершит справедливость над заблуждающимися смертными и рассет все их недоумения. Вера зарделась от чистой радости, от набожного восторга перед той силой, которая ей дана. Она даже потупила сияющие глаза, словно застеснялась незаслуженной милости.
И молвил великий инквизитор густым басом:
— Эбро, Тахо, Гвадалквивир!
В словах этих крылся глубокий смысл. Они означали: о справедливейший, рассуди сей великий спор и яви всему миру, кто же настоящий сын дона Мануэля!
И не было вокруг уже ни бревен, ни облетевших листьев, ни белых шариков «невесты-растрепы», а стояла огромная толпа людей, трепетавщих в священном ужасе. И толпа эта отозвалась, моля и взывая:
— Барселона, Валенсия, Мадрид, Толедо!
Тогда Вера твердой рукой схватила дона Педро, красного злодея. Сейчас, сейчас...
И вдруг опять пронесся холодный ветер. Не в Пиренеях, нет — у неё в душе. В третий раз на этом самом месте готовился поединок — и всегда все портил какой-то холодный голос, неожиданно раздававшийся в сердце. Будто ты помчался в темноте, бежишь, летишь и вдруг, неизвестно как и почему, чквствуешь, что еще один шаг — и ты свалишься в пропасть. Вера заметно побледнела, тяжело, неуклюже поднялась, спрятала оба мяча в карманы и вернулась в этот мир, с его школой, с бабушкой, с его страхом и тоской.
«Нет, ничего не выйдет, пока все не начнут говорить на настоящем испанском языке», — поняла Вера. Мысль ее тотчас наполнилась живыми людьми, и она понуро объявила высокой стене:
— Никто мне не поможет, разве один старый Чудак.
С тех самых пор, как журнальные выпуски на чердаке кончились и история оборвалась как раз накануне поединка, Вера разыскивала человека, который знал бы прекрасный гордый язык людей, живущих за Пиренеями. Будто просто так, мимоходом, после урока географии спросила учительницу: «А Вы не умеете по-испански?» В ответ учительница улыбнулась и сказала немного свысока: «Нет, я никогда не испытывала необходимости в знании такого далекого языка. И прошу тебя, уделяй больше внимания собственным недостаткам, чем моим». Потом Вера спрашивала одного студента; он репетировал брата Стаса. Но он улыбнулся ещё высокомернее, чем учительница, и сказал: «Ах ты озорницаЮ спроси меня годика этак через три, только совсем о другом!» Он дернул её за ухо, и разговор на этом кончился.
Нет, никто не знает испанского, кроме старичка с трубкой и очками, чья ученость всем известна. Ну еще бы, такому старому, да к тому же полупарализованному, больше делать нечего, как с утра до ночи сидеть над книгами и вечно учиться. Иногда он еще сидит у окна и смотрит на улицу через свои очки в серебряной оправе. Каждый ребенок знает старого Чудака, его трубку и его очки. И каждый видел улыбку, с какой он следит за детьми, когда они идут по Сухой улице играть на лужок, что возле кладбища.
Вера покинула «область» почти в том же состоянии восторга, в каком туда явилась; она опять прошла вдоль старого сада до рокового угла, где на этот раз не стала останавливаться, и только тогда замедлила шаг: на неё снова напала застенчивость.