4.
Дом, к которому неторопливо брела Вера, стоял на противоположном конце городка, на улице, куда более оживленной и красивой, чем Сухая, хотя внешним видом скорее подошел бы к последней. Люди видели в нем осколок былого свидетеля некоторых событий, благодаря которым название города вошло в историю, и с почтением взирали на его фронтон, украшенный каменным гербом, и на его остроконечные кровли. Зато обитатели дома не вызывали никакого почтения. В темных помещениях теснились бедняки и пенсионеры, и было известно, что отсюда их не выселят до смерти, а когда они умрут, дом перестроят и превратят в музей.
читать дальшеКвартиранты дома тоже знали об этом и, верно, поэтому выглядели скромно и бедно. Некоторые никуда уже не выходили, а из окон никогда не слышалось музыки, зато часто доносился кашель.
В части дома, обращенной во двор, Лукашовы снимали квартиру из двух маленьких комнат и кухоньки, похожей на пещеру; им принадлежала также часть галереи, тянувшейся вдоль заднего фасада. Комнаты были набиты не только мебелью, но и разными безделушками, семейными портретами и вышивками, какие могут быть созданы только руками женщины, которой приятно смотреть, как рождается новая вещь, как множатся плоды мирного труда.
И сейчас госпожа Лукашова сидела с вязаньем, толстые спицы часто-часто звякали, клубок серой шерсти, мягкий, большой, словно котенок, тихонько перекатывался по полу. Бабушка была бледна и худа, вдоль щек ее с обеих сторон свешивалось по тщательно завитому локону, и эти неестественно черные волосяные стружки легонько пружинили, подскакивали в такт звяканью спиц. Но глаза её не смотрели на ровные квадратики, которых сегодня должно было прибавиться три ряда; глаза ее никуда не смотрели. Взгляд этих глаз, застывший и будто крайне изумленный, был полон непостижимой тоски и в то же время восторженной радости. Квадратики постепенно множились, будто жили своей собственной жизнью; невыразимым наслаждением было осязать пальцами их еле заметный, мягк щекочущий рост и знать, что их не нужно касаться ни одной мыслью. Мыслью! Или это музыка прозвучала? Пролетел надо мной полусон?
Только что сказала Галя: «Дорогая Катерина, я все знаю, глаза верной дружбы не обманывают! Вчера на танцах ты очень понравилась новому архитектору, бог мой, он так красноречиво сиял, когда ты танцевала с ним! Через полгода, если пожелаешь, он сделает тебе предложение, ведь он еще не женат...»
Катерина вся вспыхнула розовым румянцем (и бабушка вспыхнула, только румянец не проявился у неё на щеках), обняла Галю, не сказала ни да, ни нет, но слез тут было пролито столько, что не одно ее лицо сделалось мокрым, но и лицо ее подруги.
За пеленой слёз расплылось лицо подруги, как всегда внимательной и ненавязчивой, и явился Георгий, — комната превратилась в танцевальный зал, в городской проспект, в заросший парк, в рощу у реки. Потом вдруг на их месте вырос костел — сумрачный, полный зажженных свеч, и от стула до самой двери протянулся прозрачный шлейф и, как этот шлейф, волнами перекатывался шум и шепот, сладостный, возносящийся ввысь: «Самая... самая прекрасная невеста из всех, каких видел этот храм и весь наш город...» Не один молодой человек грустил в тот день, а больше всех, конечно, юноша в серой шляпе, с которым она ни разу и словом не перемолвилась, но который однажды на концерте, не отрывая от неё глаз, пел сладостную песню о дурманящей надежде... Какими упоительными словами говорили в те времена о любви... Но Георгию не нужно было петь, его голос и без того звучал негой, сердечной лаской, искренностью... А сколько чувства... сколько чувства, когда он её обнимал, целовал... Когда родился Юра, он даже заплакал, и тот юноша, в серой шляпе — он жил тогда в доме напротив, — конечно, тоже плакал, прекрасный юноша, который мечтал только о ней, хотя ему она так и не досталась...
Спицы мелькали так быстро, что глаз не улавливал их движения, музыка сделалась громче, из недр полусна поднялось дыхание алых роз, и по всему телу пробежала ласковая волна, будто не серая шерсть касалась кожи, а само весеннее солнце — нежно и щекочуще, жарко и сладостно, — и с губ невольно срывались слова — не слова, а что-то вроде капель теплого дождя, крупинок сгустившегося аромата. Когда наслаждением всех пяти чувств наполнилось существо, глаза широко раскрылись, вязанье соскользнуло на колени и что-то звякнуло. Спицы? Нет — увы, то был звонок у входной двери. Движением быстрее мелькания спиц, стремительней сновидения провела она по лбу желтой рукой, поспешно схватила работу; вокруг было сумрачно, в коридоре нетерпеливо заливался звонок, и бабушка поняла: последние три ряда придется распускать.
— Что ж ты так долго не открываешь, бабушка? — еще в коридоре укорила ее Вера.
— Я занята работой, знаешь ведь, тебе нужен новый свитер. Весь век знаю одно — работа, работа... Вот думала, что в понедельник надо выстирать занавески, и так углубилась в эти мысли, что ничего и не слышала. А ты что делала, отчего явилась так поздно? И опять вся мокрая, носилась как сумасшедшая...
Вера посмотрела на нее со снисходительным сочувствием; ей стало жаль, что она оставила бабушку одну, погруженную в такие невеселые думы.
— Я тоже думала о стирке, ты не бойся, я тебе помогу.
И обе свято верили, что говорят правду, одну лишь правду. Позже, когда наступил вечер, бабушка вязала с удвоенным вниманием — восемь лицевых, восемь изнаночных петель, — а Вера листала старые номера журналов, листала, наверное, в тысячный раз, и если меж нею и бабушкой завязывался разговор, то только о занавесках.