6.
Униженная, неприступная, разъяренная, как никогда прежде, ходила Вера все следующие дни. Она долго ощущала на горле удар твердых грязных костяшек, но потом боль прошла. Зато удар, нанесенный насмешками жестокого незнакомца, чувствовался все время. Неужели есть на свете такие злые люди, как этот мальчишка с мышиными глазками? Вторгся в «область», унес её вещь, сначала унизил её словами, а потом сбил с ног каким-то неслыханным, невиданным приемом!
читать дальше— Что с тобой? — не раз за эти дни спрашивала бабушка. — Не ходишь даже на лужок с Кристинкой и Мариной и дома только под ногами путаешься!
Вера посмотрела на бабушку исподлобья тем пытливо-снисходительным взглядом, каким она часто теперь измеряла глубину ее неведения.
— Маринка уехала к дяде в Москву, а у Кристинки гостит какая-то дурацкая двоюродная сестра, которая корчит из себя девушку и без конца трещит про теннис, — скупо ответила Вера. — Вообще в Медногорске сейчас уйма приезжих девчонок и мальчишек. Ходишь по собственной улице, как по чужой!
Бабушка была в жалостливом настроении, и, что бы ни сказала Вера, она ее тотчас начинала жалеть, причем неизбежно жалела и себя.
— Одна ты, бедняжка, все каникулы дома сидишь! Грустно жить на свете сиротке! Был бы жив твой папочка, твои тетки наперебой приглашали бы тебя, папе оставалось бы только выбирать, куда тебе поехать на каникулы...
Вера ненавидела такой тон, хотя очень много думала о папе. И всякий раз, как бабушка заводила о нем речь, а сама ждала, когда же «сиротка» заплачет — Вера только хмурилась и переводила разговор на другое.
— Мне подружки за целый год достаточно надоели, и в каникулы мне нравиться сидеть дома, — уже строптиво заявила Вера, уклоняясь от бабушкиных объятий.
Вера любила ее, свою желтую бабушку, хотя и знала, что она, собственно, не умеет вязать и что она каждый вечер мажет лицо кремами двух сортов, и два раза в месяц подкрашивает свои длинные локоны возле ушей. И потом рассматривает себя в зеркало и говорит: «При такой горькой жизни, после таких утрат, после всех забот, одолевающих меня, разве не удивительно, что у меня давно не поседели волосы, разве не удивительно, что у меня так мало морщин? Сама не могу понять...»
Да, Вера любили её, хотя приходилось прощать бабушке много ребячеств и хотя бабушка куда больше нравилась бы ей, если б вместо этих крашеных локнов, напоминающих черный гуталин, выдавленный из тюбика, у нее было бы надо лбом такое же сверкающее серебро, как у старого Чудака на подбородке и щеках.
Теперь он часто приходил на ум Вере. Быть может, все, что случилось, — наказание ей за неблагодарность! Ведь если б в тот роковой день она потянула за колокольчик у его двери, она не встретила бы того ужасного мальчишку и бедный дон Пабло не лежал бы сейчас в ящике совсем один, заброшенный, забытый даже ею. Потому что, странное дело: осиротевший дон Пабло уже не был испанским грандом, а был он просто жалким, облупившимся синим мячом. Добродетельный? — да, он даже слишком добродетелен! Но разве она может быть настоящей, эта добродетель, когда нет рядом соперника, коварного подкидыша, посягающего на ваши права? Вот и никакого божьего суда не понадобилось, его совершил, без всякого посвящения, противный вор, вторгшийся в «область». Жив ли вообще дон Педро? Не замучил ли его похититель давно до смерти?
Стояли лунные ночи, широкое голубоватое сияние каждый вечер покоилось на Вериной постели, и, когда она раздевалась и ложилась, ей казалось, что она купается в море.
Как славно думалось об Испании еще месяц тому назад, такими вот вечерами, когда комната была как зал в старинном замке, в который донья Эльвира может заглядывать, лежа на волнах морских и размышляя о жестокой своей судьбе. Но донья Эльвира без дона Пабло, которого она так преданно любит, донья Эльвира без дона Педро, которому предназначил ее суровый опекун, — разве это она? Вера засыпала с тоской в душе, а утром просыпалась, чтоб начать иссушенный зноем день, такой пустынный, что, несмотря на все ее уверения, она скучала даже по Кристинке и ее надменной двоюродной сестрице.
И вот однажды Вера все-таки поплелась на лужок. Шла нахмурившись, стараясь не думать об «области», и вообще ни о чем она не думала, такая обыкновенная глупенькая девчонка, у которой будто замерзли все мысли и все представления. Однако стоило ей ступить на Сухую улицу, как целый рой их влетел в голову: в знакомом окне виднелось знакомое же лицо, обрамленной серебряной бородой, — старый чудак, держа очки в руке, вертел головой во все стороны.
«Как он, наверное, сердиться на меня, — подумала Вера с бьющимся сердцем. — Попросить у него прощения? Или убежать?»
Она не успела ничего решить, как слуха ее коснулся голос, ласковый, теплый, каким мог бы дедушка окликнуть внучку, которая несет домой хорошие отметки, но не торопится:
— Верушка, детка, что же ты так долго?
Вера покраснела, румянцем покрылся даже лоб ее, когда она подошла настолько, что они со старым Чудаком могли смотреть друг другу в глаза.
— Мне не нужен больше испанский перевод! — не поздоровавшись, воскликнула Вера, и слезы обожгли ей глаза.
— Но это неважно, голубка, — сказал старый чудак и еще дальше высунулся из окна. — Я вель знал, что твоя кузина все-таки раздумает. Но нехорошо, что ты заставила старого, всеми покинутого человека ждать себя только потому, что он тебе больше не нужен. Ах, Верушка, Верушка!
Он перестал улыбаться и укоризненно покачал белой головой.
У Веры жалось горло. Быть может, она до этой минуты не сознавала, как сильно ей хотелось услышать голос, который назвал бы ее «Верушка, голубка», который был бы как теплый ветерок после леденящего унижения, испытанного ею тогда, в «области»: ведь от этого унижения ей было больнее, чем от необычного удара под подбородок.
— Я не потому, — прошептала она, и, несмотря на все ее усилия, две слезинки выкатились у нее из глаз. — Я не приходила потому, что теперь я очень несчастна.
— Ах ты глупенькая, из-за этого не откладывают визитов, — ласково улыбнулся старый Чудак. — Ты приходи ко мне всегда, нужен я тебе или нет. А я так и думал, что ты сегодня придешь. Поэтому тебе не надо даже в колокольчик звонить, дверь открыта, и ты в два счета будешь здесь. Иди же.
— Хорошо, — шепнула Вера.
Она проскользнула в коридор, напоминающий старый чулан, — так он был набит каким-то хламом и пахло в нем давно не ношенной одеждой и пыльной бумагой. Но Вера не успела как следует осмотреться, из комнаты послышался тот же ласковый голос:
— Ох, как мне нужен человек, который бы навел здесь порядок, человек надежный и толковый, соседке я не могу доверить ни одно из моих сокровищ.
На пороге комнаты стоял старый Чудак, он опирался на толстую палку, набалдашник которой был обмотан куском фланели, и протягивал Вере свободную руку. Она ухватилась за эту руку и вошла в комнату. Окно, только что распахнутое настежь, было теперь закрыто, спущенная рваная штора пропускала странно рассеянный свет — тут луч, там луч, даже глазам больно, — и вся комната тонула в склепном мраке.
Напрягая зрение, Вера огляделась. Диквинки старого Чудака были, вероятно, заперты в большом шкафу у противоположной стены, так как в том, что Вера сумела различить вокруг,не бло ничего примечательного: железная кровать со смятыми перинами, у окна — кожаное кресло, потом — полка и несколько книг на ней, комод, на котором стояло несколько картинок; кроме этого, ничего, ровно ничего здесь не было.
Вера не сумела скрыть жестокого разочарования. Правда, она давно смутно догадывалась, что всем диковинкам место в музеях, а музеи — глупая выдумка, из-за которой у людей отнимают квартиры; и все же вид этого логова поразил ее. Во всем хмуром доме, где жила она с бабушкой, ни у кого из старых, больных соседей не видела она, чтоб комната была так безобразно бедна.
Старый Чудак не выпускал ее руки и не отводил глаз от ее лица.
— Эх, голубка моя, — заговорил он, — стоит актеру обеднеть, и все его чудесные вещи принимают вид хлама.
Все это было сказано назидательным тоном.
— Вы артист? — изумилась Вера и посмотрела на него так же пытливо, как он сам смотрел на нее.
Перед ней стоял невысокий человек в ветхом халате, поверх которого на тостой серебряной цепочке покачивались красивые серебряные очки — эти очки были ей знакомы гораздо раньше, чем его владелец; и кроме этого, как ни старалась Вера, ничего артистического она не могла в нем обнаружить.
Старый Чудак гостеприимно улыбнулся, снял с расшатанного стула растрескавшийся таз, жестом велел Вере садиться и сам уселся в кресло.
— Ты вообще необыкновенно умная девочка, это я сразу понял, когда ты сказала, что тебе нужно перевести что-то на испанский язык. Да когда же это бывало, чтоб такой хорошенький бутончик интересовался чем-то там еще, кроме стрших ребят, красивых тряпок или сладких конфеток?
Улыбка его становилась все более ласковой и понимающей.
— Я только что окончила седьмой класс, — неохотно, очень неохотно призналась Вера.
— Вот как? — удивился тарый Чудак, и луч света заплясал на его улыбающихся губах. — А я-то думал, тебе чуть ли не четырнадцать! Впрочем, разве это важно? Мы, опытные люди, мерим степень зрелости не по телу, а прежде всего по духу. Ты же, Верушка, достаточно взрослая, чтоб разгадать самые глубокие тайны жизни. Скажи-ка мне откровенно, что ты считаешь глубочайшей жизненной тайной?
Последние слова он произнес шепотом, протянул свою крепкую мясистую руку, шутливо дернул Веру за ухо, потом всей ладонью медленно прошел по ее плечу и руке, сильно сжал ей локоть.
— Ну? Что же ты молчишь? Тлько будь откровенна, дорогое мое дитя, и я многому научу тебя, я-то знаю, сколько благородной любознательности заложено во всякой юной душе и как тянется она к познанию.
Опять улыбка его сделалась терпеливо-понимающей и теплой, как луч, проникающий через дыру в шторе.
Вера дернула локтем, и на ее детском лице появилось то же сосредоточенное выражение, какое иной раз так сильно изменяло ее, когда она бывала одна в своей «области».
— Я думаю, что глубочайшая тайна жизни, это если бы кто-нибудь знал, как распознать добро и зло, — тяжеловесно проговорила она, и сосредоточенное напряжение ее лица возросло, превратившись почти в гримасу боли.
Случилось так, что несмотря на полутьму, окутавшую комнату, Вера особенно ясно видела глаза старого Чудака. Показалось ей? Или они действительно вдруг стали совсем красные? А его полуоткрытые губы — странно лиловыми? И сам он хрипел, словно задыхался?
Вера быстро нагнулась к тазу, зачерпнула воды и смочила ему лоб.
— Что с вами? — воскликнула она, увидев, что это ему не помогло.
Тут только он опомнился и с силой оттолкнул Веру.
— Не ори! — испуганно одернул он ее, и голос го вдруг стал тоже будто лиловый. — Орешь, точно тебя режут!
— Я думала, что вам плохо, — запинаясь, выговорила девочка и снова нагнулась к тазу.
— Уходи прочь! Проваливай! — прохрипел он, указывая на дверь.
Вера вышла, сбитая с толку и несчастная.
После ее ухода старый Чудак глубже откинулся в кресле, прикрыл глаза и тихо, жалобно застонал.
«Погоди, я тебе дам философствовать, пигалица ты этакая! Я тебе покажу... Ишь, обманула человека, как дъявол, а теперь смотрит, что твой ангелочек... Нет, мы с тобой еще посчитаемся, ах ты, хитрая... прожженная...»