7.
Как нераскаянная душа бродила теперь Вера, и снова бабушке не удавалось спровадить ее из дому. Утро проходило, как проходит неприятное время: скучно, но быстро. Вера бегала за покупками, помогала убирать, помогала готовить, так что бабушка втайне дивилась, зато после обеда внучка просто мешала ей. И не было больше сладостной музыки, не налетал дурманный полусон, как ни мелькали спицы: мечты не могут жить под взглядом пары строгих детских глаз.
читать дальше— Да иди же ты наконец, поиграй с подружками! — каждый день уговаривала бабушка.
Но внучка находила сто отговорок без единой причины. Тогда глаза у бабушки делались как сверла, и Вера чувствовала, как они испытующе впиваются в нее, хотя и напрасно. Еще Вера чувствовала, что взгляд этот вовсе не ласков. Всегда можно прочитать, что он говорит, старых людей видишь насквозь! Сегодня, например, в бабушкиных глазах стоял вопрос: «В кого она растет, такая упорная и замкнутая девчонка? Учится хорошо, многое умеет делать, а слов не слушает, и нежности в ней ни капли...» Госпожа Лукашова действительно думала: «Ах, какой мальчик был мой маленький Юра! Все мамочка да мамочка... Когда он окончил университет, я начала мечтать, как он через несколько лет женится, какую сделает прекрасную партию и как у него родиться маленькая дочка... Тогда я еще верила, что если отец мягкий человек, то и дочь будет ангел... А теперь у меня никого, никого...»
Вера превосходно читала по взглядам и теперь сказала, дерзкая, как чертенок:
— Не хнычь, бабушка, да выкладывай наконец, что ты против меня имеешь. Я давно заметила, что ты на меня смотришь сычом!
«Не хнычь», «выкладывай», «смотришь сычом»! Длинные черные локоны чуть совсем не развились: так укоризненно и так жалостно закачала бабушка головой.
— Я всегда была деликатна, Вера, и я осталась такой даже теперь, когда обстоятельства так изменились. У меня, слава богу, ясный ум, его не затмили самые горестные утраты. И твой папа был человек деликатный, в разговоре вежлив, воспитан. Был бы он жив — мало радости доставила б ему такая грубиянка дочь.
— А какая была мама? — как ни в чем ни бывало спросила Вера, хотя знала, что вопрос этот не поднимет настроения бабушки.
И в самом деле — желтые руки тотчас схватили вязанье, бабушка притворилась, будто прилежно считает петли. Но через минуту она ответила размеренным и холодным тоном:
— Ты ведь знаешь, я твою маму совсем почти не знала. Однажды твой папа объявил мне, что женится, а на следующей неделе была свадьба. Нельзя отрицать, мама твоя действительно была очень хороша. Но ты, внученька, унаследовала от ее красоты так же мало, как и от деликатости твоего папы. Зачем же ты еще спрашиваешь, что я против тебя имею?
Ясно было, что бабушка предпочла уклониться от разговора о маме. И Вера почувствовала: прошли двенадцать лет, но и они не примирили бабушку с тем, что мама была продавщицей и что папа женился на ней! Мало было даже маминой смерти! Несчетное количество раз сочиняла Вера историю своих родителей, но разве можно было узнать что-нибудь толком от бабушки? Сама же Вера маму не знала совсем, а образ папы являлся ей редко, да и то в каком-то тумане, сквозь который явственно проступала только военная форма. Лишь смутное воспоминание сохранилось у нее о том дне, когда бабушка повесила над дверью гирлянду цветов и научила маленькую внучку декламировать приветствие, которое девчушка потом и пролепетала, сидя на коленях у чужого военного дяди. Еще она помнила, как папа лежал на высоких подушках, как отчаянно рыдала бабушка, как потом она металась по комнатам и выкрикивала: «Юра, Юра, я не покину твоего ребенка, как ты покинул меня!» И как потом на похоронах говорил какой-то человек, он махал руками и говорил: «Вот еще одна жертва войны, еще один герой», — и она слушала очень внимательно, и все-таки не могла понять, ни что такое «жертва», ни что такое «герой». Но знает ли она сегодня об этом больше, чем тогда? Вообще, знает ли она хоть что-нибудь? Ах, с каждым днем жизнь становится все запутаннее, и она совсем уже ни в чем не может разобраться.
— Нет, я ничего не унаследовала — ни маминой красоты, ни папиной деликатности, ни твоего ума! — злобно проворчала она теперь, и только после этого бабушке удалось выставить ее на улицу.
Вера бродила по городу, и ноги у нее были как будто налиты свинцом. Куда девались те дни, когда ее подгонял ветер с Пиренеев и она бегала так, что дух захватывало!
«Вот теперь пойду куда глаза глядят и уйду далеко-далеко, за тысячу километров. Почему это все кричат на меня, только на меня? Я не удивляюсь, когда это делает подлый мальчишка, который ворует мячи. И старая бабушка тоже ничего уже не понимает, поэтому она и обрывает, когда ты и спросить толком еще ничего не успела. Но почему даже старый Чудак, этот хороший, ученый человек, почему даже он в тот раз вдруг накинулся на меня, будто я ненормальная и ему противно на меня смотреть? Он был почти... почти как та девчонка в зеленом платье».
В недобры час вспомнила Вера о заезжей девчонке, очень это воспоминние ее расстроило. Как сладко было бы теперь плакать в «области», даже не плакать — в голос реветь от жалости и злости! Но куда пойдешь, когда «область» уже не ее, когда в любую минут может раздвинуться живая изгородь и появится тот злодей с мышиными глазками, который наносит такие удары, что у тебя подкашиваются ноги!
Она пойдет на другой конец города, туда, где парк спускается к реке, заберется в кусты и там поплачет вволю и до самой темноты никому не покажется.
Без всякого сожаления прошла Вера мимо палаток с клубникой и черешнями, даже любимый когда-то аромат ягод не соблазнил ее. А на углу площади напрасно манил ее ларек с шоколадом, и не мог привлечь ее внимания даже большой, выложенный кафелем магазин, где продавали копчености и откуда всегда исходил теплый такой запах. Запах этот исходил и сейчас, но Вера давно поняла, что ни запахи, ни лакомства не могут успокоить страдающее сердце. И она все шла, шла, домики кончились, городской парк открылся перед ней, она пересекла его кратчайшим путем и собиралась уже свернуть в боковую аллею, ведущую к заветным кустам... как вдруг сильный удар ошеломил ее, будто бомба грохнула по спине. Вера покачнулась, вскрикнула в испуге — огненный шар мгновенно скатился по ее легкому платью.
— Будешь знать, что такое внезапное прямое попадание! — раздался сзади пискливый смех.
Нет, это была не бомба, это был дон Педро, он валялся теперь возле кустов. Вера подбежала, молниеносно нагнулась, — но смех за спиной обогнал ее, он задребезжал прямо над ухом, оглушая, и загорелая рука схватила дона Педро, как собственность.
Конечно же Вера узнала своего мучителя. Сегодня он был не босиком и не в одних трусах, и от этого казался еще чуточку меньше, чем тогда. Только колючие черные глаза были так же насмешливы, и он также противно ухмылялся.
— Одно дело, когда испугешь человека нечаянно, другое — когда нарочно, — высокомерно сказала она, хотя не совсем улеглась дрожь, вызванная испугом; при этих словах Вера смерила его ледяным взглядом. — А ты злой мальчишка и вор! Отдай наконец мой мяч!
— Сказала Эльвира тоном командира! — заржал он. — И притом восе не по-испански, а как наши обыкновенные русские дурехи! Я верну этот побитый шарик, когда сам захочу. Кстати, если он тебе так нужен, чего ж ты давно не приходила, я каждый день поджидал за изгородью. Я скоро смотаюсь отсюда, а мне надо было еще узнать, прошел ли у тебя подбородок, прекрасная донья. Был бы у тебя кадык, как у мужчины, я бы лучше прицелился, и, возможно, ты и сейчас гуляла бы с шишкой.
Вера была так возмущена, что ей даже не хотелось отвечать. А он стоял перед ней, и в глазах у него плясали чертики.
— Вообще ты такая смешная, другой такой чудачки не встретишь. Я даже готов сказать, что моя глупая сестра один раз в жизни оказалась права.
Вера тяжело плюхнулась на ближайшую скамейку. Теперь и думать нечего было о кустах, в которых можно наплакаться досыта, а глаза ей так и обжигали слезы, просившиеся наружу. И вдруг она разом вспомнила, где это она видела акие же колючие, злые глаза... Мальчишка без всякого стеснения сел рядом с ней, не переставая тихонько хихикать.
— Твоя сестра приезжала недавно? — спросила Вера, когда напряжение стало слишком сильным.
— Ага, — кивнул он, — только она сбежала через три дня. Ужасно ей было скучно у нашего сердитого дяди, его сад как раз около того грязного закутка, куда ходят мечтать испанские доньи. Дядюшка, видишь ли, за целый день словечка путного не выронит, а тетушка кормит одними овощами. Вот сестрица моя и откланялась прежде срока, а вместо нее сюда прислали меня. Только и мне уже что-то надоел этот силос с воркотней пополам. Я выдержу еще недельку.
Но Вера даже не слушала его.
— Она всегда ходила в зеленом платье, длинном таком, оно застегивается сзади на пуговички и обшито белой тесемкой, — прошептала она, словно про себя.
— Почем я знаю, во что она наряжалась! — рассердился мальчишка. — Мало ли в чем она бегает, и, когда уж очень бросается в глаза, она называет это «шик». Дура, правда? Не было б у нее дара давать людям меткие прозвища, я б минуты с ней не выдержал.
Он пристально посмотрел на Веру — она побледнела от напряжения.
— Я ей верить не хотел, будто кто-то и впрямь сидит на бревне, держит в руках по мячу и бормочет испанские реки и города. По ее описанию я тебя сразу и узнал. Ну, а теперь скажи, как тебя звать на самом деле, когда ты не играешь комедию?
— Да я ведь уже говорила, что Вера. Вера Лукашова.
Он откинулся на спинку скамьи, обнял свои колени и прищурился.
— Я умею сочинять загадки, да какие! Хочешь, скажу, какую я придумал для тебя?
Вере очень хотелось зажать себе уши, но она знала, что это не поможет, а мальчишка уже начал тоном первоклассника, выучившего стишок из хрестоматии:

К моим словам имейте веру,
по ним узнаете вы Веру:
один святой имел осла, —
то был не осел, а девчонка была.

И он так захохотал, что сделался красный как рак, а его глаза превратились в черные щелочки.
— Видала, как я умею! У нас в классе я на всех сочинил эпиграммы, и все их боятся почти так же, как моих элегантных тумаков. Только ты еще такая глупая, что и не знаешь, что такое эпиграмма.
— Очень даже знаю, — возразила Вера. — Это когда кто-то притворяется, будто ничего плохого не имеет в виду, а сам как кольнет шилом или ударит по горлу...
— Гм, — нахмурился он, — если только тебе никто не подсказал, тогда ты не так уж... Придется немного переделать эпиграмму на тебя.
Вера ощутила что-то отдаленно похожее на благодарность.
— А тебя как зовут? — уже более свободно спросила она.
— Это надо угадать, — заявил он. — Думаешь, я не сочиняю загадок на себя? Если угадаешь, я не только переделаю эпиграмму, но и отдам тебе твое сокровище. Внимание! Загадка короткая, надо вдуматься в каждое слово. — И он тут же отчеканил, подчеркивая каждый слог: — Я славлю яро много лет весну и утренний рассвет. Вот и все, тут и имя и фамилия. Теперь гадай!
Он был полон самонадеянности и даже подскакивал на скамейке, предвкушая свое торжество.
Еще пока он говорил, у Веры потемнело в глазах, заболели виски. Ей знакомо было это состояние крайнего умственного напряжения, она боялась его и любила больше всего на свете. О да, оно было знакомо ей, с ней всегда так бывало, когда она разгадывала ребусы в детских журналах, когда решала олимпиадные математические задачи, когда прдумывала продолжение истории дона Пабло и дона Педро, когда припоминала далекое прошлое. Всегда сначала делалось совсем темно в глазах, только какие-то искры летали все быстрее, быстрее, зеленые, оранжевые, синие, и грудь теснило, так что перехватывало дыхание и замирало сердце. А потом все разом проходило, искры погасали, исчезала черная завеса, в грудь вливался воздух, принося чувство невероятного облегчения. И теперь Вера поднялась со скамьи, небрежно махнула рукой и сказала с явным пренебрежением, медленно и будто равнодушно:
— Милый мой, такие загадки слишком просты для меня. Тебя зовут Ярослав Петух.
Он тоже вскочил, всякое ехидство исчезло из его глаз; изумленный до крайности, он затряс Веру за плечи. Это было больно — очень уж крепко он вцепился ей в плечи своими загорелыми пальцами.
— Вера, чертова девчонка, я такого никогда не видел! Может, ты и ненормальная, но вообще-то ты самая умная из всех девчонок!
Вера стала такой же красной, каким был дон Педро, пока на нем не облупилась краска. И словно чудом пропала часть давящей ее тяжести. Ох, когда та девчонка в зеленом платье, с которой Вера столкнулась на углу, прошипела: «Ненормальная!» — и в глазах ее было столько дьявольской издевки — Вера была уверена, что никогда, никогда не забыть ей этого кровного оскорбления! Но вот то же гадкое слово произнес он, мучитель, насмешник, противный воришка, — и слово прозвучало чуть ли не дружески. Как странно все на земле!
— Знай, уж я-то никому не делаю комплиментов, а девчонкам тем более. Так что садись теперь сюда, рядом, и сейчас же расскажи мне, с чего это ты ходишь к бревнам и там одна разыгрываешь комедии с испанскими названиями!
И Вера, которая только что едва могла выжать из себя слово, не заколебалась ни на секунду.
— Когда человек бывает очень несчастен, он о многом думает, — начала она свой рассказ, и фразы сами нанизывались одна на другую. — А я как раз была очень несчастна, когда нашла на чердаке роман с продолжением. На первой обложке было написано, что выпусков тридцать семь, а я нашла только десять, да еще в десятом не хватало конца. А роман был такой интересный! Называется «Вознаграждение сироты, или Божий суд», — это про одного богатого испанского графа, дона Мануэля; одна ужасная женщина из мести украла у него сына и подменила своим злым и безобразным ребенком. Никто об этом не знал, только ее добрый муж, но он молчал, он ужасно ее боялся, потому что она бы его убила. И только на смертном одре он открыл прекрасному юноше, своему мнимому сыну, что он-то и есть дон Пабло, то есть родной сын старого графа, а вовсе не жестокий молодой сеньор дон Педро, который тиранит всех своих подданных и даже строит козни против короля Испании. И пусть он заявит о своих правах самому королю, и тогда он сделается наследником всех владений дона Мануэля и женится на донье Эльвире, первой красавице Испании, которую он к тому же давно любит. Вот он сказал все это и сейчас же умер. Тогда дон Пабло начал добиваться своих прав, но никто ему не верил: ни старый граф, ни король Испании, только благородная донья Эльвира, но она была бедная, и никто не обращал на нее внимания...
Ярослав слушал, не смеялся, — видимо, его заинтересовала история, хоть и против воли.
— Дальше! — потребовал он, когда Вера замолчала.
— А дальше будет совсем мало. Король хотел быть образцом справедливости, и он передал все дело великой инквизиции, а она постановила, чтоб был божий суд. И как раз, когда поединок начался, выпуски кончились. А я... Я чувствовала, что так это не может оставаться, надо все разъяснить, чтоб все знали, кто прав, кто виноват. Все остальное как-то само придумалось. Вот этот синий мячик, который я всегда любила, он стал дон Пабло, а красный слишком твердый, он плохо ловится, и он стал дон Педро. Я сама хотела свершить великий божий суд, разрешить их спор и найти правду. Но у меня никогда ничего не получалось, потому что я не умею говорить по-испански. И, наверное, поэтому я никак не могла привести себя в настоящее благочестивое настроение, и бедная донья Эльвира делалась все печальнее.
— Хорошо еще, — заметил он, — что она давно не вышла за этого Педро, ведь она должна была принимать его за настоящего сына и наследника.
Вера с очень серьезным видом покачала головой.
— У доньи Эльвиры был внутренний голос, и он всегда предостерегал ее против этого дурного человека, а он и сам-то никогда не имел к ней честных намерений и только старался ввести ее в грех.
Ярослав засмеялся в первый раз за все время длинного рассказа.
— А ты вообще знаешь, о чем говоришь?
Она покраснела. В этот миг ей было больше, чем двенадцать лет без десяти месяцев.
— Нет, не знаю, — совсем тихо сказала она. — Только я знаю, что я очень несчастная. — И без всякой связи с предыдущим она быстро добавила, в то время как на глаза ее навернулись большие слезы:
— Потому что бабушка меня не любит. Конечно, она никогда не говорит этого и думает, что я не знаю, а я это чувствую давно. И я думаю, что с моими родителями это самое и случилось, и они потом поженились, хотя бабушка очень не хотела. И когда я хотела совершить божий суд, я все думала не только об Испании, но и о себе.
Она умолкла, и Ярослав не промолвил ни слова.
В город они возвращались медленно, в полной темноте и в неожиданной дружбе.