9. (спорная)
Воцарилось молчание: бабушка все-таки пожалела, зачем позвала чужого человека на место, освященное сегодняшними слезами и столь необычным разговором.
читать дальшеНо старый Чудак уже откашливался, не столько по болезни, сколько во исполнение определенной церемонии; потом заговорил с отменной учтивостью:
— Весьма польщен, тем, что наконец я с вами познакомился. С этим чудесным ребенком, который, насколько я могу судить, доводится вам внучкой, я уже немного знаком.
Вера заставила себя поднять глаза. «Чудесный ребенок» отдалось у нее в ушах резким скрипом, и вообще ей не понравилось, что он явился сюда. Еще проходя по Сухой улице, думала: хоть бы он меня сегодня не увидел, ведь когда идешь с бабушкой, то вид у тебя совершенно детский! И все-таки ей показалось, что рваная штора — которую она все это время не могла изгнать из мыслей — шевельнулась как раз в тот момент, когда они проходили мимо. И вот он здесь и улыбается бабушке почти так же ласково, как улыбался Вере при первой встрече. А она-то, моя старушка, будто уж и совсем позабыла, о чем только что здесь шла речь, и вид у нее такой, словно она и не собирается никогда больше возвращаться этому разговору. А вдруг старый Чудак пришел жаловаться? Но что я ему сделала? Ведь хотела помочь, а не повредить! Хмуро и упорно смотрела Вера на красную лампаду, прикидываясь, будто вовсе не видит грозящего ей пальца.
В свою очередь бабушка, тоже в старинной манере, преувеличенно удивилась:
— Ах, Василий Иванович, но откуда вы знаете Верушку? («Верушка» — еще противнее, чем «чудесный ребенок»!) Надеюсь, она привлекла ваше внимание не какой-нибудь выходкой, на которые бывает так щедра. Я всегда ей говорю: можно снести невоспитанность детей, потому что они обаятельны в своей наивности, можно простить невоспитанность молодым девушкам ради их прелести, но невоспитанность у девочек, еще не ставших девушками, не ставших даже еще тем, что сейчас называют «тинэйджером», — такая невоспитанность попросту вызывает отвращение.
— Я ни разу не видел, чтобы ваша внучка была невоспитанной, — возразил Чудак таким тоном, как если бы был лично задет, — но она всегда любознательна. Наше знакомство началось с того, что однажды, когда я сидел у своего окна, она попросила меня сказать ей какие-то иностранные слова.
Вера стала еще мрачнее, хотя на щеках ее загорелся яркий румянец. К счастью, бабушка уделяла гораздо больше вниманию лицу старого Чудака, чем ее.
— Верно, иностранные слова понадобились ей для ее вечных загадок и кроссвордов, — промолвила бабушка снисходительно, и хотя этот искусственно ласковый тон опять резанул слух Вере, она все же вздохнула с облегчением.
— Для какой-то загадки — несомненно, — согласился он с еще более снисходительной улыбкой. — Не имею чести знать, уважаемая, вашего суждения о теперешнем мире, я же пришел к убеждению, что он вообще полон загадок, хотя нынешние молодые люди гораздо примитивнее, чем было наше поколение. Поэтому я с лекгим сердцем отказался от тщеславной мысли разобраться в этом хаосе и куда охотнее общаюсь со старыми философами, чем с мудрствующими молодыми людьми, которые столь часто обманывают человека, когда он менее всего того заслуживает, и которые вообще не стремятся к серьезным знаниям. Всякая грубость и всякое непонимание больно задевают меня.
Вера почувствовала на себе его укоризненный взгляд и снова встревожилась. Однако старик продолжал очень миролюбиво:
— Нужно воспитывать, терпеливо воспитывать. Чем сильнее бродит вино, тем изысканнее его вкус, когда брожение заканчивается. Я почти всю свою сознательную жизнь провел в Европе, в Чехии, знаете ли. Так вот, когда я разговаривал с Верушкой, она многими своими манерами, и хорошими и дурными, напомнила мне юную графиню Андраши, которая как-то гостила со своим отцом в замке князя Сапари.
Верина бабушка соображала быстро и успешно. Она тотчас вспомнила все, что рассказывали о старом Чудаке, едва он появился здесь в качестве нового владельца домика на Сухой улице. Говорили, что он был лейб-егерем какого-то венгерского вельможи и много путешествовал со своим патроном, но потом и сам князь, и все его приближенные будто бы очутились на мели.
— Вам, без сомнения, знаком высший свет, — сказала бабушка, и удовольствие слышать про такой далекий и романтичный предмет, как чешская графиня, разлилось по ее лицу, застывшему в учтивой улыбке.
— Конечно, знаком, — горячо подствердил старик. — До моего несчастья, вернее, до несчастья, приключившегося с моей бедной левой ногой, я повидал высший свет, пожалуй, во всех государствах Европы. Но однажды на охоте чья-то аристократическая пуля полетела не туда, куда следовало, — и моим странствиям был положен конец. Эта пуля принесла мне лишь маленькую пенсию да большой костыль. Я проклинал шальную пулю, но лишь до тех пор, пока не понял, что истинно непреходящие и высокие радости мы черпаем из духовного источника. И я примирился с тихой жизнью в самой глухой деревне моего князя и нашел в этом даже удовлетворение. Если б рассказать вам о вечерах, проведенных там...
Он замолчал, и если бы его лицо, остававшееся жестким даже во время столь милой беседы, способно было на мягкое выражение, можно было бы сказать, что он предался грезам. Он закрыл глаза, сложил руки на колене здоровой ноги и взволнованно прошептал:
— Отец Бенедикт...
Бабушка поняла, что произнесено имя человека, о котором можно говорить только благоговейно. Зато на Веру его волнение совсем не подействовало. Она очень остро чувствовала, что старый Чудак с его трубкой и очками неотделим от окна, что только там он н месте, потому что только там особенно играет красота его бороды и высокомерно мягкая улыбка. А здесь он похож на любого другого старикашку, начиная от нынешнего мэра и кончая старым дворником, который подметает площадь. У всех у них на лице множество мешочков, испещренных красными ниточками, как будто мешочки протерлись до основы, а ниточки иногда делаются лиловыми. Теперь Вере все время вспоминалось, как щеки его вдруг сделались лиловыми и как он ни за что ни про что накричал на нее. Расскажет ли он бабушке об их тогдашнем разговоре?
Тем временем бабушка, обожавшая, когда говорили благоговейно, с любопытством осведомилась:
— Вероятно, вы упомянули имя вашего хорошего друга...
Старый Чудак поднял глаза на небо, на котором уже довольно низко стояло солнце, и заморгал.
— Это все равно, как если бы простой смертный заявил, что он — друг того пресветлого божества, которое сейчас так великолепно позолотило кресты над нашими дорогими усопшими.
И он обдуманно помолчал.
А бабушка вдруг, даже не прибегая к вязанию, почувствовала себя девушкой. Что-то в манере речи старого Чудака напоминало ей Георгия, когда он говорил о любви, и другого юношу, который так почтительно любил ее и пел о дурманящей надежде; юношу, чья серая шляпа так похожа была на шляпу Чудака. Ей пришлось сделать усилие, чтобы вырваться из-под власти грез.
— Чем же этот отец Бонифаций, пардон, Бенедикт, снискал столь уважительную дружбу? — спросила она.
— Мудростью, милостивая госпожа, мудростью. О, как понимал он жизнь, как умел он никого не осуждать, хотя ничто из человеческих грехов и слабостей не оставалось от него в тайне! Он был исповедником моего князя, а вы ведь представляете нравственность таких высоких господ...
Он перевел глаза на бабушку, и Вера тотчас поняла этот взгляд, скрестившийся со взглядом пожилой дамы. Редко когда изгнание приходиться столь по душе человеку, как пришлось оно в ту минуту Вере! Пусть себе болтают что угодно об этом князе — лишь бы не об ее испанских словах! Вера вскочила, два шага — и вот она уже далеко от этих двух старых скучных лиловых развалин.
«Проворна, как лань, — отметил про себя Чудак, следя, как Вера вприпрыжку удаляется между могил. — В самом деле, будто молодой зверек бегает среди цветущих клумб большого сада...» Едва удержавшись от того, чтобы причмокнуть, он продолжал рассказывать бабушке:
— Одним словом, отец Бенедикт был лучшим знатоком человеческого сердца, какого я когда-либо встречал. И в то же время — лучшим утешителем. Всех приближенных князя, всех нас, живущих в замке, он сумел убедить, что ни одного смертного нельзя осуждать за прегрешения или даже за грехи. Он учил нас, что чем мудрее человек, тем легче поддается он искушению, но зато тем любовнее окажет ему свое милосердие господь — и, стало быть, тем мягче должны судить его люди. И как бы вам это теперь сказать коротко и ясно... Старый князь был очень мудрый человек. Он каждый месяц исповедовался отцу Бенедикту, то есть всякий раз, как между ним и его благородной старой супругой возникали натянутые отношения. А натянутые отношения возникали всегда, как только какая-нибудь молоденькая девчонка делалась чересчур дерзкой и сребролюбивой...
— У всякого свой нрав, — сухо заметила бабушка: рассказ о разврате князя начал ее возмущать, и немало.
О таких остро пикантных делишках она любила иной раз потолковать с кем-нибудь из умудренных опытом старых дам, но говорить об этом с незнакомым мужчиной казалось ей верхом неприличия. Старый Чудак мигом подметил, как измнилось выражение ее лица, и поспешил поправиться.
— Такое предварение было необходимо, чтоб объяснить вам, насколько любил своего духовника старый князь и каким уважением пользовался отец Бенедикт в княжеских владениях. Конечно, как всегда бывает, когда он позднее сам попал в беду, лишь очень немногие мудрые и преданные люди из числа друзей остались ему верны, зато уж они тем горячее держали его сторону. А дело было в том, что некая наглая девчонка употребила во зло высокие добродетели отца Бенедикта и возник казус. Деревенские жители раздули сплетню, вмешались церковные власти — в конце концов отцу Бенедикту пришлось смириться и удовольствоваться сухой коркой. Однако не думаете ли вы, милостивая государыня, что он из-за этого стал мрачно смотреть на жизнь? Ничуть! Он поселился в полном одиночестве и тотчас начал писать большой философский труд о необходимости возродить мир духом подлинной любви и широчайшей снисходительности. Книга его мудрых размышлений называлась «О зле и добре меж нами, или О человеческих мерках и божественном мериле». Иногда он читал мне по нескольку строк, а то и по целому абзацу; это чтение и наполняло те незабвенные вечера, о которых я только что упомянул.
— Поистине весьма интересное и в высшей степени своевременное рассуждение, — с умным видом выдала бабушка. — Однако размышления о добре и зле так тяжелы и так расстраивают! Что есть грех? И что — просто давление обстоятельств? Где причина и где следствие?
Теперь она смотрела на рубиновый огонек лампады над сыновней могилой так же мрачно, как перед тем Вера, и в памяти ее с небывалой яркостью воскресало прошлое. О, каким горем было для нее когда-то недостойное знакомство Юры с какой-то продавщицей! О, как отчаянно жалела она о том, что ее примерный мальчик так безрассудно связался с женщиной, не равной ему ни по воспитанию, ни по общественному положению, и что он вынужден был затем жениться на ней. Но вскоре ее унесла смерть (даже еще сегодня бабушка верила в глубине души, что это была кара за обольщение ее сына), и нечего было больше думать о матери, надо было только заботиться о ребенке, которого она оставила, и умерять отчаяние сына. Но едва он кое-как оправился, началась война, и он погиб... Вот уже много лет лежат они оба мирно рядом и ничего не знают о зле и грехе. В живых осталось лишь их дитя, и она, бабушка, должна его воспитывать. И воспитывает. Вот сегодня ей, кажется, удалось достаточно тактично поговорить с внучкой о величайших загадках жизни. Или не удалось?
Далеко-далеко отгоняла она это сомнение, но не могла прогнать совсем, оно черной тенью заслоняло от нее многоречивое и искусное повествование Чудака, который теперь без удержу излагал философию отца Бенедикта, тщательно следя за тем, чтобы его тихую слушательницу не покоробил какой-нибудь слишком уж по-мужски прозрачный намек.
— ...жизнь его вообще была трагична, — так заканчивал он свой пространный рассказ, — ибо судьба, злая судьба, не только отняла у него уважение людей и прекрасное положение, но и последнее, что у него оставалось, отняла у него плоды его жизненной мудрости. Случился пожар, и было уничтожено не только все мое имущество, но и все, принадлежавшее отцу Бенедикту. Его драгоценная рукопись вся до последнего листка обратилась в пепел. От нее ничего, ничего не осталось, если не считать того, что сохранила моя память. Но увы, надолго ли сохранила?..
Глаза бабушки увлажнились — не от печальных событий, о которых старый Чудак рассказывал все более взволнованным голосом, а оттого, что у нее у самой было свое страдание и оно сегодня отозвалось особенно остро не только болью, но и сомнениями, которые никак не хотели умолкнуть.
— Жизнь — это мучение, смысл которого невозможно постичь, — непритворно вздохнула она. — Пока человек молод, боль дает о себе знать лишь слегка, но с каждым годом все острее делаются ее когти...
— Я знаю, что мы сидим у могилы вашего сына, знаю, что наша милая Верушка сирота, — с сочувствием проговорил он. — Поверьте, я вам рассказал историю несчастного своего друга, а отчасти и свою собственную для того лишь, чтобы вы увидели, что скорбь — всеобщий удел и избежать его нельзя. Вы рыдаете? Вы плачете? Так представьте же, каково было мне, а тем более отцу Бенедикту! Ведь ему нечем было жить, люди презирали его, а от всего труда, которым он надеялся заткнуть рот клеветникам, осталась горстка золы. А я? Элегантный мужчина, пользовавшийся щедрой благосклонностью своего патрона и его друзей, превратился сначала в инвалида, а потом — в одинокого старика... Ведь я, при моем образе жизни, не мог жениться, детей у меня никогда не было, и теперь я, как говориться, один как перст. Какое, кстати, смешное сравнение! У перста много собратьев, пусть он с ними и не так прочно связан; я же стою как одинокий дуб, один уцелевший от лесного пожара...
С этими словами старый Чудак поднялся, словно для того, чтобы наглядно показать, как бесконечно печален вид одинокого дуба. Жалкий старик, озаренный вечерним солнцем, стоял перед бабушкой; он с трудом сохранял равновесие, хотя и опирался на трость, и доброе сердце старой дамы дрогнуло. Она тоже встала, словно хотела поддержать его.
— Не надо так сожалеть о своем одиночестве, — мягко сказала она ему в утешение. — Ведь есть же у вас знакомые, вы и здесь можете беседовать с хорошими людьми, которые поймут вас. Правда, аристократизм нашего поколения вымер, но нас, хранящих его заветы, еще много в живых. И мы не должны говорить, будто мы никому не нужны. После смерти сына я думала, что для меня все кончено, но позднее поняла, какая огромная задача осталась передо мною. И хотя эта задача с каждым годом становиться все труднее, я с радостью выполняю ее — правда, иной раз не знаю, хорошо ли.
— Но у меня нет внучки! — с глубокой грустью воскликнул он. — Кому передать накопленную мудрость, кого ввести мне в жизнь? Все мертво — все, чего я добился сам и что дала мне дружба с отцом Бенедиктом.
Бабушка проследила его взгляд, устремленный вдаль. Оказывается, этот одинокий человек без всякой горечи смотрел, как Вера, вскидывая голову и размахивая руками, прогуливалась по кладбищу, точно по площадке для игр.
— Да, я сомневаюсь в себе, — прочувствованно сказала она, — этому ребенку нужно более твердое руководство, чем то, какое могу дать ему я. Мне бы не хотелось, Василий Иванович, чтобы сочли этот первый наш разговор последним. Быть может, вы согласились бы заходить к нам иногда (тут она слегка улыбнулась — слегка и смиренно, ибо улыбка ее означала: «Даже нынешний испорченный мир уже не станет злословить о нас с вами!»), чтобы хоть немного повлиять на эту девочку; она несколько строптива и излишне любопытна, — как видно, в мать.
Чудак покачал головой, серая шляпа долго не приходила в состояние покоя, будто ее раскачивали волны горького сожаления.
— Мужчины не любят говорить о своей слабости, даже когда они стары, — жестко ответил он потом. — Как могу я пуститься через весь город? Или подняться по лестнице до вашей квартиры? Благодарю за приглашение, оно доставило мне радость, но разбередило мои раны.
В эту минуту бабушка показалось самой себе ужасно бестактной, а недостаток такта в ее глазах был пороком нынешнего поколения.
— Боже мой, но, если вам доставит удовольствие общество человеческого детеныша, Вера сама может заглянуть к вам когда угодно! — воскликнула она, как бы давая самой себе отпущение грехов.
Он посмотрел на нее с глубокой укоризной.
— Однажды я попытался завести серьезный разговор с этой мало сведущей личностью, но потерпел поражение. Нет, эта малютка ни за что не захочет из милосердия навещать старика и слушать его примиренную с миром мудрость.
Бабушка не могла не улыбнуться.
— Я не пользуюсь у своей внучки большим авторитетом, но навещать вас я ее все же заставлю, — заявила она и принялась усиленно махать рукой, подзывая Веру.
Для этого ей пришлось отвернуться от своего собеседника, и тогда на красном лице старого Чудака промелькнуло выражение, вовсе неуместное при разговоре с женщиной, но тем не менее весьма красноречивое. «Ах ты старая набитая дура», — было написано на всех морщинах, на всех мешочках и лиловых ниточках этого лица.
Когда же бабушка снова повернулась к нему, он поклонился ей с той же старомодной учтивостью, как и в начале встречи, и с достоинством произнес:
— Благодарю вас. Итак, я постараюсь, как вы этого желаете, быть вашим помощником в воспитании этого юного существа.
И он медленно заковылял прочь.
@темы:
графомания хренова